Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Я долго смотрю на Пугачёва, согнувшегося в комочек. Только люди с неугасимой энергией, для которых никогда не обрывается трудовой день, могут спать стоя, сидя, в любом положении, как он. Удивительный человек! В городе вы его не узнаете. У него и рост, и внешность, и голос — неприметные. Ходит по улице как-то боязливо, будто по чужой земле, всего сторонится, робеет на людях. Но стоит ему глотнуть таёжного воздуха, увидеть дали, встретиться с какой-нибудь опасностью, как весь он преображается, и тогда нет предела его энергии и нет силы, которая бы укротила кипучую натуру этого человека. Здесь, в тайге, он как будто становится выше, сильнее и красивее. Вот и спит-то он по-птичьему, настороже, боится проспать восход… И я не знаю случая, чтобы его опередило утро.

День начался хмурым рассветом. Трофим Королёв с вечера предупредил все наши полевые станции явиться в эфир пораньше, поэтому мы с ним до завтрака занялись переговорами. А Пугачёв уже командовал своим подразделением. Его властный голос доносился то с одного, то с другого конца лагеря. Он уже отправил куда-то за грузом свой транспорт; двоих рабочих усадил за починку мешков; каюров заставил пересмотреть вьючные сёдла и собрать больных оленей, чтобы залить креолином раны. Улукиткан, Николай и Хутама под лиственницей наслаждаются утренним чаепитием и о чём-то беседуют.

После завтрака мы с Пугачёвым отправляемся на голец, где только что отстроен геодезический знак, чтобы на месте принять его, — и там, обозрев хребет с большой высоты, окончательно решить все вопросы, связанные с дальнейшей работой подразделения.

Завтра все мы покинем Утук.

Хутама, узнав, что до устья Ивака отсюда прорублена Пугачёвым тропа, заторопилась к своим, не стала дожидаться завтрашнего дня. Я дарю ей пачку сахару, Королёв — два метра ситца для близнецов, а Пугачёв — пачку барнаульской махорки. От своих скромных продовольственных остатков уделяем ей ещё немного муки.

Мы тепло прощаемся с Хутамой, провожаем её за лагерь, и она исчезает с глаз в густых зарослях берегового леса.

Через полчаса покинули лагерь и мы с Пугачёвым.

— А вы не пускайте Трофима Васильевича вперёд, за ним ведь: не угнаться. Хорошо бы с пудик голышей ему в котомку подбросить для торможения! — шутя говорит кто-то из рабочих.

Пугачёв сердито оглядывается, хочет что-то ответить, но довольная улыбка выдаёт его.

Прощай Становой

С Пугачёвым на голец. Прощай, Становой! Мы пройдём по Мае! Рискованная переправа. Лагерь на берегу Мулама. Маршрут не отменяется!

Шагается легко, наверное, оттого, что ноги отдохнули и на душе спокойно. Приятно сознавать, что с тех пор, как мы покинули Ивакский перевал и не имели связи с подразделениями, в экспедиции ничего тревожного не произошло, и мы можем сейчас распоряжаться собою так, как этого требует обстановка.

Я думаю о том, что, вероятно, это моё последнее восхождение на Становой. С величайшим удовлетворением я ещё раз взгляну на первобытные горы, оставившие так много незабываемых воспоминаний. Затем до осени мы будем бродить по Алданскому нагорью. Там другое: немая равнина, топкие мари, бесцветное небо. С удовольствием бы не пошёл туда, не расстался с горами, но работа есть работа.

Идём долго. Свежая тропка с притоптанной травой и раздавленным ягелем, недавно проложенная геодезистами, ведёт нас дикими лощинами. Она то бежит по стланику, то прижимается к уступам, взбирается наверх к чёрным туфам. Когда-нибудь придёт сюда строитель. Как обрадуется он, увидев эти горы чудесного туфа, из которого будут воздвигнуты дворцы культуры, университеты, города. А пока что огромные, не поддающиеся учёту запасы этого невесомого и прочного материала остаются втуне, как и многие другие богатства, ревниво оберегаемые суровой природой Станового.

Мы взбираемся на верх скалы и продолжаем путь дальше на восток. За первым водопадом по дну ущелья пошли террасы — гигантские ступени, по которым скачет размашистыми прыжками поток. И снова впереди нас в радужной испарине водопадов вздымаются голубые видения.

Пугачёв верен себе, бежит впереди, забывая, что он не один, а когда вспомнит об этом, то не останавливается, чтобы дождаться меня, а спешит навстречу. Он всё время в движении.

— Да присядь ты, отдохни, успокой сердце, — уже который раз говорю я ему.

— А вот за тем поворотом есть утёс с хорошим видом, залюбуешься, — там и отдохнём!

Но за поворотом всё та же непролазная чаща, сквозь которую вьётся прорубленная топорами узенькая тропка, а «вид» составляет кусочек неба над нашими головами.

— Память подводить стала, — лукаво оправдывается Пугачёв. — Помню утёс, но он ведь вон за тем носком, недалеко.

— Нет, хватит! Ты беги туда, а я вот здесь, на валежнике отдохну, вымотал ты меня, ей-богу, спутывать тебя надо, Трофим Васильевич.

Он виновато смотрит на меня, осторожно присаживается на краешек камня, прислоняется спиною к стволу лиственницы и на минуту успокаивается.

— Тебя, кажется, и годы не берут, куда спешишь?

— Привычка, — отвечает он спокойно. — С детства засела во мне занозой обида, что ростом не удался. Ведь я нарочно подбираю себе в отряд здоровущих гвардейцев, чтобы доказать им, что я не лыком шитый. Из кожи вон лезу, хочу сделать лучше их, быстрей, больше. А с котомками пойдём на пик, боже упаси, если кто обгонит меня — изведусь! Вот ведь какой во мне чёрт живёт! Знаю, пора бы остепениться, да что поделаешь с этой проклятой привычкой, никак руки-ноги унять не могу. Видели плотника Фёдора, парень с виду неказист, курносый, молчаливый, как бирюк, но на работе всё у него горит, удержу не знает. Золотой парень, радоваться бы на него, а нет, сосёт меня зависть, точит втихомолку — боюсь, обгонит. Одно время так растревожил меня, хотел уволить, избавиться от него, да совесть не позволила. Вот оно какие дела!

— Но ведь так не может продолжаться всю жизнь!

— Я и то подумываю, что придёт время, не за горами оно, когда столкнут меня с тропы мои же гвардейцы, да ещё и притопчут… Тогда уйду из тайги, брошу к чёрту работу, вернусь домой, зароюсь, как крот, в свою нору. И конец Пугачёву: был конь, да изъездился!

— Надо, Трофим Васильевич, поберечься, нельзя так расточать себя.

— Да вы же сами, можно сказать, всю жизнь подстрекали меня, а теперь говорите — тише на поворотах! Поздно!

— Но ведь от того, что ты всюду сам, всё сам, пользы не так уж много, других расхолаживаешь…

— Вот это не верно, — гневно протестует он. — У меня без дела никто не посидит, но примером всем должен быть я… Однако что же мы засиделись! — вдруг спохватывается он, как-то сразу взвивается, и ноги привычно несут его дальше.

Проходим растительную зону. Путь к гольцу открыт. Ноги уже касаются россыпи, наплывающей на нас с высоты широким потоком. Кажется, нигде так близко мёртвое не прикасается к живому, как именно здесь, на границе курумов.

Подъём становится всё круче. Идём по острой грани откоса. Шире, просторнее открывается кругозор. Пугачёв, конечно, впереди. Я вижу, как он скачет с выступа на выступ, будто снежный баран, и вероятно сейчас чувствует себя счастливейшим из людей. И нет другой работы, другого места на земле, которые бы удовлетворяли его больше, где бы он был нужнее со своим опытом, сноровкой, чем именно здесь, в диких горах. И я не могу сказать, чтоб он когда-нибудь расточал понапрасну свою энергию. Нет.

Под макушкой гольца он всё же дождался меня, и мы вместе взбираемся наверх.

Уже показалась пирамида. В лучах солнца здесь, на бешеной высоте, она выглядит чудом.

Упираясь тяжёлыми ногами в края горбатого пика, она, поднявшись, застыла в гордой позе над покорённой вершиной. Под пирамидой бетонный тур для установки тяжеловесных геодезических инструментов, а под ним впаяна в скалу на веки веков марка. Во всём этом сооружении, ещё пахнущем человеческим потом, нет и намёка на тех, чьими колоссальными усилиями вынесен сюда, на голец, лес, цемент, железо, песок и выстроен на крошечной площадке пика геодезический пункт.