Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

Время тянется медленно. Я не заметил, как ушли от дымокура олени. Знойный воздух полон гнуса. Бедные близнецы, они охрипли, до неузнаваемости искусаны мошкой. Поблизости нет воды, и я не знаю, как далеко она от стоянки.

Вдруг Кучум вскакивает, замирает, насторожив острые уши. Я прислушиваюсь, но ничего не улавливаю. Только ветер, проносясь мимо, задевает невидимыми крыльями макушки стлаников, да гудит комар, как перед непогодой. Но собака, сбочив голову, раздувает ноздри, внюхивается в воздух и, очевидно, что-то слушает.

Я снова, напрягая зрение и слух, жду. И вот в дальнем углу поляны чуть качнулась ветка, другая, и оттуда доносится непонятный звук. Ещё минута, и я вижу, как из чащи высовывается рогатая голова оленя, затем показывается седок и ещё один олень, идущий в поводу.

Это несомненно она — наша затерявшаяся мать! Олень под нею устал, не отдышится, широко раздувает ноздри. Но женщина поторапливает его, подталкивает в бока пятками. На её озабоченном потном лице испуг и тревога. Словно совсем не замечая меня, она молча выезжает на поляну, привязывает оленя к кусту, сбрасывает седло с переднего и вьюк со второго оленя, которые тут же валятся на землю.

А я, бесконечно обрадованный, стою с близнецами на руках и слежу за женщиной.

— Здравствуй! — глуховато бросает она и, чуть задохнувшись от последних шагов, кидается ко мне с сердитым возгласом:

— Ты разве не был отцом, как держишь детей? Откуда взялся?

Она забирает у меня близнецов, и те мгновенно умолкают. Настаёт такая благодатная тишина, делается так легко на душе, что даже хочется рассмеяться. Несколько секунд мы молча глядим друг на друга.

— Ты скорее корми их, а я схожу за водою, чай вскипячу, потом рассказывать буду, — наконец смущённо выговариваю я.

Женщина молода, смугла до черноты, в полном расцвете сил. Чуточку плоское, крупное, но красивое лицо с высоким лбом и свежими, слегка припухшими губами озарено какой-то мыслью, на нём ни капельки смущения. Чёрные бусинки глаз, выглядывающие из-под тяжёлых век, кажется, не выражают ни восторга, ни удивления, в них светится ум.

Какое-то необъяснимое, но поразительное сходство с окружающей природой живёт в этой женщине, и можно безошибочно сказать, что она родилась где-то здесь в скупых горах, обездоленных ветрами, в чахлых лесах, распластавшихся облезлой шкурой по дну широких долин, сбегающих к Зее.

Она по-девичьи свежа, по-матерински заботлива и, видимо, по-человечески добра.

— Неси воды, чай пить надо, — спокойно приказывает она, усаживаясь, как гусыня, на землю и укладывая малышей на коленях.

Она долго целует детей в крохотные губки, в заплаканные глаза, прикладывает к губам их розовые и мягкие детские пятки. «Вот, оказывается, что им нужно!» — думаю я. А буяны, почувствовав близость матери, её ласку, потешно гукают и от удовольствия пускают пузыри.

Я с наслаждением наблюдаю эту нежную картину. Впервые за много лет общения с эвенками я оказался свидетелем таких страстных излияний материнского чувства. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы женщины этого племени целовали своих детей. И вдруг такая картина! Очевидно, это пришло к ним с новой жизнью.

Мать привычными движениями высвободила из платья налитые, тугие груди, и близнецы, приникнув к ним, начали сосать, аппетитно причмокивая влажными губами. Только теперь, при этом соединении с сыновьями, на лице матери появилось выражение блаженства, её взгляд потеплел и засветился.

Я отправился искать воду. Огненный диск солнца уже скатился по прозрачной синеве неба к краю земли, но было ещё душно и жарко.

Когда я вернулся на поляну, крикуны уже спали под ситцевым пологом, заботливо натянутым матерью. Горел костёр. Олени ушли кормиться. Мать сидела у костра, чинила детскую рубашонку. Поджидая, когда вскипит чай, мы разговорились.

— Ты спрашиваешь, как меня зовут? — охотно говорила женщина. — Хутама, по-русски значит — краснощёкая. А река эта — Утук, ты угадал. Шибко худой речка, как бешеный…

— Куда же ты идёшь?

— К матери в Альгому, — Хутама ощупывает меня любопытным взглядом. — А ты был в Альгоме? Нет? Будешь близко — заезжай, всё равно что город, семь домов, магазин…

— Зачем бросила надолго малышей, ведь они от одного крика могли умереть?

— Олень с вьюком отвязался на тропе, а я сразу не заметила, только здесь спохватилась. Вот и вернулась за ним. Думала, скоро найду, а оно, видишь, весь день пропал… Теперь бы как далеко была!

— А раньше здесь люди ездили?

— Может, и ездили, не знаю. Старики пастухи сюда меня послали, говорили, что по Утуку можно пройти до озера Токо правой стороной. Тут где-то солонцы, эвенки раньше добывали баранов. Вот я и поехала. А дорога-то шибко худой, кругом стланик, камень, пропастина. Однако, напрасно послушалась стариков.

— И ты не побоялась одна ехать?

Она удивлённо скосила на меня свои чёрные малюсенькие глаза.

— Чего бояться? И одному человеку в тайге хорошо: если на себя надеешься. Ты далеко идёшь? Где ружьё, топор, есть ли спички? Тут без этого пропадёшь…

— Ружьё у товарища, он недалеко остался, на солонцах.

При этих словах Хутама совсем оживилась:

— Солонцы, говоришь, тут близко, а почему твой котомка без мяса?

— Полную котомку нести мне тяжело. Мы там утром убили большого барана, я немного отварил мякоти на дорогу и ушёл, а товарищу не в чем идти, сапог нет, понимаешь? Ноги сильно поранил. Я его оставил там.

Хутама посмотрела строго, обвиняюще.

— Ты, однако, худой человек! Зачем товарища бросил?! Такого закона нет в тайге. Пьём чай — и надо ходить за ним.

— Я его оставил на несколько дней, чтобы прислать за ним с устья Ивака оленей.

— Разве тут близко ещё есть люди?

— Да, есть, эвенки и русские. Это экспедиция.

— А-а-а, — протянула нараспев Хутама, будто это слово сказало ей всё.

— Проводник у них Улукиткан. Знаешь такого?

— Из Покровского, которого в прошлом году слепого собака к Джегорме привела? Давнишний старик?

— Да, да! Вот эта собака, Кучум, спасла его.

— Эко здоровенный, как медведь! — удивилась женшина. — Видишь, собака товарищ лучше, чем ты. Чего смотришь, я правду говорю! Подкладывай дров, пусть скорее чай кипит, ходить буду за твоим другом.

Хутама свернула починяльную сумочку, завернула её в распашонку, положила в потку.

— Улукиткан хороший люди. Его язык не знает худой слова, его руки умей делать добро, кто ходил его тропою, не видел горя — так у нас говорят. Все его знают. Добро, как ветер, далеко ходит по тайге.

Скоро мы пили чай.

Хутама оказалась пастушкой колхоза «Ударник», Как свободно она чувствует себя в этих диких горах, как далека она от многих условностей городского общежития! Её дом — зимою полотняная палатка, а летом — закопчённый берестяной чум. Её одежда и обувь сшиты своими руками. Друзья Хутамы — тайга, костры, пурга, а желания — дали.

Пастухи-эвенки, жители этих мест, в силу необычных условий содержания оленей, принуждены весь год кочевать с колхозными стадами по широким просторам Приохотского края. Они сохранили в своём быту всё лучшее, что дошло до них от предков — лесных кочевников. И в то же время впитали в себя много нового.

Там, в глуши лесов, вдали от поселений, у дымных очагов, рождаются и дети этого отважного племени. Нужны ли будут в будущем эвенку олени — это решит судьбу пастухов. А пока что они свободны, как соколы, живут вместе с семьями в тайге, идут, куда ведут их стада.

Хутама допила чай, вытерла подолом чашку и вместе с блюдцем спрятала в потку.

— Говоришь, убили барана? Жирный? — почему-то вспомнила она и, не дождавшись ответа, добавила: — Баран мясо хорошо! — Она вдруг поднялась и, захватив узды, молча направилась за оленями. Минут через двадцать Хутама уже была готова покинуть стоянку: Кроме ездового, она взяла с собою трёх оленей под вьюки. Расспросила коротко о пути, строго наказала:

— Не забудь, дров припаси, с мясом ночь будет длинная…