Учебник рисования - Максим Кантор

Нельзя сказать, что абстрактных пятен в природе не существует; они, вне всяких сомнений, есть в узорах калейдоскопа, в ряби на воде, в игре света на стене. Известно, что Дега (усмотревший уже в пейзажах импрессионистов отход от картины и общего замысла) полагал, что для создания импрессионистического пейзажа достаточно пропитать краской губку и бросить ее о стену. Великолепный пример абстрактной живописи, достойный кисти Кандинского, показывает фрагмент «Тайной вечери» Андрео дель Кастаньо, изображающий разводы и прожилки камня на мраморной стене поверх головы Иуды. Иными словами, абстрактное столкновение цветов и пятен — феномен, природе и разуму известный, но лишь усилием сознания можно вычленить этот фрагмент бытия из целого и придать ему значение целого. То же самое касается объектов поп-арта, или перформансов, или иных выражений свободного художественного духа.

Применять прием абстрактной живописи для достижения нужного эффекта не зазорно. Так, Пизанелло задолго до Эдгара Дега освоил прием бросания губки в стену. Отчаявшись написать пену на губах у собаки, метнул пропитанную краской губку в нарисованного пса — и случайные брызги дали нужный эффект. Включать перформанс в художественный процесс возможно: что, как не большой перформанс, устроил некогда Боттичелли, сжигая свои великие холсты в кострах Суеты? И в использовании инсталляции нет греха, как нет в этом и новаторства: что, как не инсталляцию, являла собой площадь Синьории, небо над которой затягивали холстами с нарисованными светилами и звездами, пока самое пространство площади было занято скульптурами Микеланджело и Донателло? Ни один из вышеуказанных приемов ничем не плох, более того — любой из этих приемов присущ искусству.

Грех состоит лишь в том, чтобы подменить фрагментом бытия само бытие, всю полноту его. Грешно было бы объявить часть — целым и лишить мир тем самым смысла и цели. Разнообразные житейские обстоятельства будут вынуждать вас к подобной уступке: всегда соблазнительно обозначить малое свое достижение и незначительное знание как целую картину мира. Всегда соблазнительно будет обозначить неумение как сверхумение, недуманье как особого рода думанье и моральную неполноценность как специальную мораль. Вам часто будет казаться, что возможно поступиться общей картиной — ради сиюминутной выразительности; вы захотите именовать такую выразительность самовыражением и будете связывать это с представлением о личной свободе. Надлежит помнить, что подобная уступка есть уступка небытию.

Однако до той поры, пока существует живопись, до той поры, пока хоть одна картина свидетельствует усилиями своими о всей полноте бытия, история и смысл защищены надежно — и торжества небытия не наступит никогда.

Глава двадцать первая

ТОТАЛЬНАЯ ИНСТАЛЛЯЦИЯ

Я вспоминаю беседу профессора Татарникова с протоиереем Николаем Павлиновым, в которой Татарников коснулся истории святого Бернардино Сиенского. Сергей Ильич, в частности, рассказал своему религиозному другу о том, как Бернардино попытался стать отшельником, и у него это не получилось. Аскеза не далась святому — даже воздержание, как оказалось, имеет границы: Бернардино не смог справиться с поеданием листьев салата, не сдобренных оливковым маслом. Святой попытался прожевать сухие салатные листья, у него не получилось, он салат выплюнул и решил аскетом и отшельником не становиться.

— Как это верно, Сереженька, — восхитился отец Николай, обнаружив сокрытого в далеких веках единомышленника, — я тебе больше скажу: и не со всяким маслом салат хорош. Надо, чтобы масло очищенное было, прозрачное, как вода, иначе салат можно только испортить. Полагаю, если бы святому Бернардино заправили салат маслом из подольского супермаркета, он бы его тоже выплюнул. Салат приготовить — целое искусство! Особенно если это руккола, — в этом месте беседы глаза протоиерея засверкали огнем и чело его прорезала морщина, зигзагом напоминающая молнию. — Разве рукколе достаточно, если ее польют маслом? Нет, надобно и лимон выжать, хорошо бы и пармезанского сыру покрошить. Заставь ты меня есть рукколу без лимона, оливкового масла, уксуса и пармезана — конечно, я выплюну. Ничто в этом мире, — отец Николай поднял палец назидательно, — не существует обособленно. Всякое явление поддержано другим явлением — и в этом мудрость и промысел небесный. В прошлую пятницу у Дики (знаешь Дики? Ну как же, президент «Бритиш Петролеум», наш, абсолютно наш человек, почему ты к нему не ходишь по пятницам — не понимаю!) подали фаршированную баранью голову — и (ты мне не поверишь!) с руссильонским розовым. Да знаешь ты, знаешь это вино — руссильонские, они всегда с горчинкой, пряные вина. Думаю, их неплохо с куриной грудкой подавать, с тушеными овощами можно попробовать. Но баранина! Я-то промолчал, решил про себя: перетерплю, не сахарный, но сам Дики, как увидел, что его повар делает, — за голову схватился. Благо, в Москве теперь любое вино достать можно — послали шофера за бургундским. Я бы лично выбрал Риоху: к густой бараньей подливке, полагаю, темная Гран Резерва сама просится, — и отец Павлинов углубился в воспоминания.

Сергей Ильич выслушал сентенцию отца Николая и, решив не продолжать жизнеописание св. Бернардино, сменил тему. Про Бернардино он мог рассказать многое, но, человек деликатный, вовремя почувствовал, когда надо остановиться. Не рассказывать же о том, что у Бернардино не было дома, и жизнь он провел в скитаниях.

Я же в истории Сергея Ильича и в реплике отца Николая услышал отголосок своих собственных мыслей — не связанные с гастрономией и житиями святых. Я думал о том, что если современный мир отверг живопись (в привычной форме ее существования — картине, которая определяла искусство ушедших времен), если он живопись отбросил, как ненужный атрибут культуры, значит, на то были веские основания — большие, нежели перемена моды. Не следует, думал я, возмущаться тем, что мир живопись выплюнул, но надо понять, каких ингредиентов (масла, лимона, пармезана) не хватило для того, чтобы мир живопись принял. Ведь каждое время, думал я, создает свой собственный набор ценностей: надо лишь внимательнее приглядеться к тому, что ценно в этом мире сегодня, и поймешь тогда, какое искусство мир алчет. Покажите отцу Павлинову пять-шесть ингредиентов, и он немедленно скажет, какое блюдо из них готовить, какого ингредиента не хватает и с каким вином это следует употребить. Поглядите на экономику, науку, военную промышленность, политику современности — и вы поймете, какое искусство к этому набору надо подать. Пусть меня задевает то, что они называют изобразительным искусством нечто, не связанное с изображением, думал я. Что с того? Многие понятия наполнились совершенно иным смыслом — не только изобразительное искусство. Разве не то же самое происходит в экономике? Разве в социальной жизни происходит иначе? Ждали, например, что интернациональная идея объединит рабочих, а она объединила капиталистов: пятым интернационалом явился интернационал богатых — вот парадокс развития капитала, не предусмотренный черным сыном Трира. Современный мир наполнил ветхие меха молодым вином, и привычные слова стали обозначать нечто прямо противоположное их первоначальному смыслу.

И нужна ли лучшая иллюстрация для этой догмы, нежели сегодняшняя Москва. Ах, Москва, сердце беспощадной политической диктатуры, город, сквозь который гнали пленных немцев и который на рассветах бороздили черные воронки чекистов, — где твоя грозная стать? Мнилось твоим фанатичным правителям, что этот город станет центром суда над историей, местом, где прозвучит приговор капиталу, а теперь это одно из многих мест, где богачи чувствуют себя безнаказанно. Теперь Москва сделалась Меккой богатых людей, местом, где удобно пустить в оборот уворованное, где прилично и со вкусом можно посидеть в ресторане, найти подходящий под любую фантазию ночной клуб и выбрать достойные пополнения для изысканного гардероба. Что русские богачи, не только они одни, но и весьма обеспеченные иностранцы теперь предпочитают жить в Москве — где еще такая качественная белая прислуга, интеллектуальное общение, икра и нефть? В Арабских Эмиратах, полагаете? Так ведь прислуга там не белая. В Португалии? Так ведь нефти там нет и икры. Словом, хорошо, его весь мир теперь открыт и обеспеченный человек может выбирать, где устроиться: хочет — в Португалии, хочет — в Нижневартовске, а хочет — в Москве.

Как доверительно сказал за деловым завтраком нефтяник Ричард Рейли барону де Портебалю: я не вижу разницы, барон, где жить сегодня — в Лондоне, Москве или Париже. Я предпочитаю жить сразу везде. Тем более что самолет за три часа доставляет меня в любую из искомых точек — Действительно, — подтвердил Портебаль, катая за щекой мясную фрикадельку, — шарик сделался мал. Я уже много лет отдыхаю не на Корсике, как обычно, а в Патагонии. А мой партнер Майзель предпочитает теперь Байкал. — Я имею в виду даже не отдых, а будни. Вы не поверите, — сказал Рейли, — порой приходится летать на деловой ленч в Лондон. И что вы думаете? Успеваю вернуться на поздний обед в Москву, в «Палаццо Дукале» на Бронную улицу. — Неужели переночевать в Лондоне нельзя, — изумился Портебаль, уважающий комфорт. — Понимаете, Алан, если назначена встреча с деловыми людьми. I mean, действительно с деловыми, men of decision, такими, как Луговой, например, или Дупель, — то я все же предпочитаю прилететь. И потом, что такое расстояние? Живем сегодня всем миром. — Это верно, — согласился Портебаль, — я, скажем, частенько теперь летаю в Казахстан, а партнеры заманивают во Владивосток