Жестокий век - Исай Калашников

В мутном свете наступающего дня обозначились голые холмы с той и другой стороны речушки. Кучулук поднялся на ближний холм, осмотрелся.

Ничего. Ветер сдувал с гребней снег, пригибал тощую, желтую траву. Он поднял воинов и шагом поехал вверх по речушке. За одним из поворотов холмы отступили от берегов. На плоской равнине стояли круглые, как шлемы, шатры и черные треугольники шерстяных палаток, невдалеке паслись расседланные кони.

– Го-о-о! – раздался тревожный крик караульного.

Воины, отстегнув заводных коней, молча бросились на шатры и палатки.

Высокая сухая полынь затрещала под копытами коней, как хворост на огне.

Заспанные люди выскакивали из палаток и падали под ударами мечей. Сам Бузар не успел даже выскочить из шатра. Растяжные ремни перерубили, обрушив полотно. Из-под него с трудом извлекли запутавшихся Бузара и его наложницу.

– Э-эх, как был ты конокрадом, так и остался, – с презрением сказал Кучулук.

В чекмене – успел надернуть, – но босой, стоял Бузар на истоптанной, смешанной со снегом и кровью земле, теребил крашенную хной бороду, свирепо ворочал красноватыми белками глаз.

– Обуйте и оденьте его, – приказал Кучулук. – Твоя жизнь, Бузар, сейчас не стоит и медного дирхема. И никакой Чингисхан ее не сможет спасти. Но можешь спастись сам. Мы пойдем к Алмалыку. Ты сдашь город.

– Не будет этого, неверная собака!

– Я неверная собака? А кто твой Чингисхан? Внук пророка? Говори, предатель! – Кучулук ударил его кулаком в лицо. – Отдашь город? Говори!

Из мясистого носа по толстым губам Бузара поползла кровь. Он плюнул, выругался. Кучулук велел сорвать с него только что натянутую одежду и бить, пока не запросит пощады. Но Бузар лишь хрипел и мотал головой. Его забили до смерти и бросили тут же – голого, с лоскутьями окровавленной кожи на спине.

Пограбив окрестности Алмалыка, ожесточенный больше прежнего, Кучулук возвратился домой. А его уже поджидали послы хорезмшаха. Мухаммед упрекал Кучулука за то, что тот будто бы похитил у него плоды победы. О какой победе идет речь, Кучулук не сразу понял. Оказалось, когда Мухаммед разбил Танигу, гурхан предложил шаху мир. При этом обещал отдать все свои сокровища и уступить владения, населенные мусульманами. Но Кучулук, «вооружась мечом коварства и воссев на коня хитрости», завладел сокровищами, а потом и самим гурханом. Шах требовал: если Кучулук желает, чтобы тень печали никогда не затмевала свет радости, пусть отдаст все сокровища и отправит в Гургандж того, кто их обещал, – гурхана.

Если бы даже Кучулук хотел, не смог бы исполнить требование шаха.

Сокровищ и в помине не было. Одряхлевший гурхан тоже не сокровище. Его как раз отправить можно было бы. Но, услышав о требовании хорезмшаха, гурхан взмолился. Всем ведомо, что в подземельях Мухаммед держит в оковах десятки эмиров, меликов, атабеков, чьи владения им присвоены…

– Сын мой, я отдал тебе все, взамен прошу одного – дозволь окончить свои дни здесь, а не в шахской темнице.

Жалкая мольба не тронула Кучулука. Беспечность этого человека, его неумеренная страсть к наслаждениям довели государство до гибели, позволили шаху, недавнему даннику, самому требовать дани. И было бы справедливо засунуть старика в шахскую темницу. Но Кучулук дал Тафгач-хатун клятву не причинять ее отцу вреда… Кто сам нарушает клятвы, чего дождется от других?

Он составил мягкий ответ, отправил шаху хорошие подарки, одарил и послов. Была надежда, что Мухаммед не станет слишком уж величаться, повнимательнее посмотрит на восток и увидит, что не на пользу, а себе во вред он утесняет хана Кучулука. Однако его мягкость только разожгла алчность шаха. Из Гурганджа прибыл тот же посол, с теми же требованиями, но высказал их грубо, оскорбительно. Кучулук велел заковать посла в железо.

Кучулук не мог теперь спокойно спать. Единоборство с Мухаммедом становилось неотвратимым. Тафгач-хатун утешала его:

– Не все так страшно, господин мой. Верные люди доносят мне из Самарканда: хорезмийцев туда набежало, как муравьев к капле меда. Они притесняют и обирают народ. Все громче, все яростнее становятся проклятия. Моя сестра обнадеживает меня. Кажется, ее Осман возвращается.

– Это хорошие новости… Если бы ваш Осман был по– умнее.

Глава 3

Совершив утреннее омовение душистой розовой водой, хорезмшах Ала ад-Дин Мухаммед стал коленями на бухарский молитвенный коврик, огладил влажную бороду, прикрыл глаза.

– Хвала богу, господину миров, милостивому и милосердному владыке судного дня! Тебе мы служим и к тебе взываем о помощи. Наставь нас на путь прямой, путь тех, которых ты облагодетельствовал…

Слова молитвы бежали привычной чередой, не тесня дум о наступившем дне. Прочитав молитву до конца, он еще долго стоял на коленях с опущенной головой. За его спиной в молчаливом ожидании замерли два молодых телохранителя. Он пошевелился, и телохранители подхватили под руки, помогли встать. Шагнул к двери, они распахнули резные золоченые створки, пошли вперед по узкому проходу. Их ноги в мягких сапогах беззвучно ступали на серые плиты пола, его сапоги на каблуках, окованных серебром, цокали, как копыта. Шах был низкоросл, потому носил сапоги на каблуках и высокую хорезмийскую шапку, обкрученную шелковой чалмой.

Телохранители распахнули следующую дверь, стали по сторонам, пропуская его вперед. В комнате, выложенной светло-голубыми изразцами, застланной толстым ковром, его уже ждал везир28 Мухаммед ал-Хереви.

Приложив одну руку ко лбу, другую к сердцу, везир поприветствовал его, стал раскручивать толстый свиток бумаги. На бумаги шах посмотрел с отвращением, остановил везира.

– Погоди. Не вижу своего сына.

– Величайший, я за ним послал…

Слуги разостлали на ковре скатерть-дастархан, взбили широкие подушки, принесли тарелки с миндальным пирожным, вяленой дыней, запеченными в тесте орехами. Шах сел на подушку, знаком указал везиру место напротив.

Дородный, туго перетянутый широким шелковым поясом, Мухаммед ал-Хереви опустился на подушку, сдерживая кряхтение. Его лицо с редкой седеющей бородой покраснело от натуги. Хорезмшах едва сдержал усмешку. Шахиня-мать, как он слышал, в сердцах назвала недавно везира «калча» – плешивый.

Видимо, из-за этой вот словно бы вылезшей бороды. В угоду матери теперь многие называют везира не по имени, а Калча. Но этот Калча стоит многих и густобородых, и седобородых. Учен, умен, предан. Потому-то доверил ему и многотрудные дела высокого дивана29, и воспитание наследника – сына Джалал ад-Дина.

Слуги налили в чаши горячего чая. Шах отпил глоток любимого им напитка.

– Не терзай мой ум, великий везир, цифрами налоговых поступлений. Вникай в них сам, памятуя: войску жалованье должно быть выплачено без задержки. За это строго спрошу.

Везир не успел ответить.

– Мир вам и благоденствие!

В комнату с поклоном вошел Джалал ад-Дин. Узколицый, с большим орлиным носом, поджарый, как скакун арабских кровей, старший сын был любимцем хорезмшаха. Но сейчас он сказал Джалал ад-Дину с неудовольствием:

– Сын, мы собираемся сюда не для услаждения слуха звоном пустых слов. Для дел государственных.

Джалал ад-Дин не стал оправдываться – гордый. Сел к дастархану, отбросив полы узкого чекменя. Слуги, зная его вкус, поставили тарелку с кебабом. Мясо шипело, распространялся запах пригорелого жира. Сын полил его соусом из гранатовых зерен, стал торопливо есть.

Везир открыл свои бумаги.

– Величайший, мною получено письмо, не мне предназначенное. Послушай… «Пусть всевышний дарует твоей святой и чистой душе тысячу успокоений и превратит ее в место восхода солнца милосердия и в место, куда падают лучи славы!..» Ну, тут все так же… то же… Вот. «Помоги мне, о благословенный, из мрака мирских дел найти путь к свету повиновения и разбить оковы забот мечом раскаяния и усердия».

– Чье письмо?

– Его, величайший, написал векиль30 твоего двора, достойный Шихаб Салих.

– И что же тут такого?

– Это письмо должен был получить шейх31 Медж ад-Дин Багдади.

– Дай! – Шах выхватил из рук везира письмо, крикнул: – Позвать сюда векиля!

Веки шаха над черными глубокими глазами набухли, отяжелели. Векиль, седой старик, проворный и легкий, увидев гневное лицо шаха, стал на колени. Мухаммед схватил его за бороду, рванул к себе.

– Служба мне стала для тебя оковами? Ты у меня узнаешь настоящие оковы! Сгною в подземелье, порождение ада!

– Великий хан… Султан султанов… да я… служба тебе не тягость. Помилуй! Я не носил одежды корыстолюбия. За что такая немилость?

Шах отпустил бороду, бросил ему в лицо скомканное письмо.

– Читай. Вслух читай!

Векиль дрожащим голосом прочел письмо.

– Твое?

– Мое. Но, величайший среди великих, опора веры, тут нет ни слова…

– Какого слова? Ты перед кем усердствуешь и раскаиваешься, где ищешь свет повиновения, рабская твоя душа?!