Парижские тайны. Том I - Эжен Сю

— У нас восемьдесят восемь франков и четыре су, — объявила Волчица, подсчитав все собранные деньги, которые она сложила в маленький чепчик.

— Кто у нас будет кассиршей, пока мы не истратим эти деньги на приданое? Кто? — закричали арестантки.

— Если вы верите мне, — сказала Лилия-Мария, — я бы отдала эти деньги госпоже Арман и поручила ей купить все необходимое для детского приданого. А потом, кто знает, госпожа Арман, может быть, оценит ваш добрый поступок и попросит сбавить на несколько дней сроки заключения для тех, кто хорошо себя ведет… Так что же, Волчица, — добавила Лилия-Мария, беря под руку свою подругу, — разве теперь вам не лучше, чем тогда, когда вы раскидывали и топтали жалкие лоскутки этой Мон-Сен-Жан?

Сначала Волчица ничего не ответила.

Великодушный порыв, который на несколько мгновений одушевил ее лицо, уступил место звериной подозрительности.

Лилия-Мария смотрела на нее с удивлением, не понимая причины столь резкой перемены.

— Пойдемте, Певунья… мне надо с вами поговорить, — с мрачным видом сказала Волчица.

Выйдя из толпы арестанток, она резко потянула за собой Лилию-Марию и почти потащила к облицованному камнем бассейну, устроенному посреди прогулочного двора. За ним стояла скамья.

Волчица и Певунья сели на скамейку и оказались как бы отделенными от своих подруг.

Глава VIII

ВОЛЧИЦА И ПЕВУНЬЯ

Мы свято верим, что существуют такие властные натуры, которые могут влиять на толпу, и они настолько могущественны, что способны подвигнуть ее на злое или на доброе дело.

Одни, бесстрашные, дерзкие и непокорные, возбуждают самые низкие страсти, — их вздымает на поверхность, как ураган поднимает пену над волнами; однако эти волны хоть и высоки, но быстро опадают. За взлетом ярости следует тихая боль, скрытая горечь, которые только усиливают печаль несчастной души. Похмелье после взрыва ярости всегда тяжело, пробуждение всегда мучительно.

Волчица, если хотите, была примером именно такого ужасного воздействия.

Другие натуры, гораздо более редкие, потому что у них инстинкты облагорожены разумом и разум сочетается с душевностью, другие, еще раз скажем, способны склонить к добру, так же как первые — ко злу. Благотворное влияние проникает в души, как солнечные лучи с их живительным теплом… как свежая ночная роса возрождает иссушенную жаждой землю.

Лилия-Мария, если хотите, была примером воздействия благодетельного.

Добро не проникает в душу так быстро, как соблазны зла, но оно действует хоть и медленно, но верно. Оно, как благовонное умащение, постепенно ублажает, успокаивает и смягчает зачерствевшую душу и возвращает ей необъяснимое это счастье чистоты.

Но, к несчастью, очарование это длится недолго.

Мельком увидев небесное сияние, ожесточенные души снова погружаются во мрак своей обычной жизни: воспоминания о сладостных радостях, которые их посетили на минуту, быстро забываются. Но иногда они все же пытаются их вспомнить, хотя бы смутно, как мы вспоминаем невнятную колыбельную, которая укачивала нас в далеком счастливом детстве.

Благодаря доброму делу, которое подсказала Певунья, многие испытывали это чувство мимолетного счастья, но оно особенно затронуло Волчицу. Однако она, по причинам, о которых мы расскажем, была ранена гораздо более, чем все остальные арестантки, и восприняла гораздо глубже этот благородный урок.

Можно, конечно, удивляться, как это Лилия-Мария, еще недавно такая безвольная и плаксивая, вдруг стала храброй и решительной, но надо не забывать, какое благородное воспитание она получила на ферме Букеваль и как оно быстро развило редкие природные качества ее чудесного характера.

Лилия-Мария понимала, что нечего зря оплакивать прошлое и что, только делая добро или подвигая на него других, она может искупить свою вину.

Как мы уже сказали, Волчица села на деревянную скамью рядом с Певуньей.

Эта близость двух юных женщин являла разительный контраст.

Их освещали бледные лучи зимнего солнца; в чистом небе всплывали маленькие белые и курчавые облачка; птички, обрадованные недолгим теплом, щебетали среди черных ветвей старого каштана; самые храбрые и отчаянные воробьишки купались и пили воду в ручейке, вытекавшем из переполненного бассейна; зеленый мох покрывал плиты по его краям; между этими камнями в широких щелях проросли пучки травы и водяных растений, еще не погубленных заморозками.

Описание этого маленького водоема на прогулочном дворе тюрьмы Сен-Лазар может показаться ребячеством, однако Лилия-Мария запоминала каждую подробность; она смотрела на эту зелень и прозрачную воду, в которой отражались бегущие облака и золотой отсвет солнца, и думала, вздыхая, о великолепии природы, которую так любила, которой так восхищалась всей страстью своей поэтической души и которой была лишена.

— Что вы хотели сказать мне? — спросила Певунья свою подругу, сидевшую рядом с ней в суровом молчании.

— Нам пора объясниться! — гневно воскликнула Волчица. — Это не может так продолжаться!

— Я вас не понимаю, Волчица.

— Только что там, на дворе, я сказала себе, из-за этой Мон-Сен-Жан: я больше не стану уступать тебе, Певунья, и все-таки я уступила…

— Но при чем же я?..

— А при том, что это не может так продолжаться!

— Что вы имеете против меня, Волчица?

— А то… что я сама не своя после того, как вы здесь появились. У меня ни сердца, ни злости, ни храбрости…

Она замолчала на миг, затем вдруг, засучив рукав, показала на своей белой, мускулистой, покрытой черным пушком руке неизгладимую татуировку — изображение кинжала, вонзенного наполовину в окровавленное сердце, а под ним — наколотые слова: «Смерть трусам! Марсиаль. Н. В. На всю жизнь».

— Вы видите это? — вскричала Волчица.

— Да, и это ужасно… и пугает меня, — ответила Певунья, отворачиваясь.

— Когда Марсиаль, мой любовник, выколол мне на руке раскаленной иголкой эти слова: «Смерть трусам!» — он верил, что я никогда не струшу. Но если бы он знал, как я вела себя последние три дня, он бы вонзил кинжал в мою грудь, как этот кинжал в это сердце… и он был бы прав, потому что написал: «Смерть трусам!» А я оказалась трусихой…

— В чем же вы струсили?

— Во всем…

— Вы жалеете о своем добром поступке?

— Да…

— Нет, я не верю вам…

— Да, я жалею об этом, потому что это еще одно доказательство, что вы что-то делаете со всеми нами. Разве вы не слышали, как эта Мон-Сен-Жан благодарила вас, стоя на коленях?

— Что же она говорила?

— Она сказала: «Одно ваше слово отвратило нас от зла и подвигло к добру». Я бы ее задушила… если бы, к моему стыду, это не было правдой. Да, в мгновение ока вы можете белое сделать черным, и наоборот, мы слушаем вас, доверяемся первому порыву… и остаемся в дураках… как вот сейчас…

— Я одурачила вас?.. Только потому, что хотела великодушно помочь этой несчастной женщине?

— Речь не об этом! — гневно вскричала Волчица. — До сих пор я ни перед кем не склоняла голову… Волчицей меня прозвали, и я заслужила это имя… Многие женщины носят отметки моих клыков… и мужчины тоже. И никто не скажет, чтобы такая девчонка, как вы, укротила меня!..

— Я? Но как же это?

— Откуда я знаю как!.. Вы тут появляетесь… Вы начинаете оскорблять меня…

— Вас оскорблять?..

— Да… Вы спрашиваете, кому нужна ваша пайка хлеба… Я первая отвечаю: мне!.. Мон-Сен-Жан попросила только после меня, но вы отдали хлеб ей… Я была в ярости, бросилась на вас с ножом…

— А я вам сказала: убейте меня, если хотите, но только не заставляйте мучиться, — припомнила Певунья. — Вот и все.

— Все? Да, в самом деле, все. Но из-за этих слов нож выпал у меня из рук! И я просила у вас прощения, у вас, что меня оскорбила!.. Что же будет дальше? Когда я прихожу в себя, прямо хоть плачь! А вечером, когда вас привели сюда, вы стали на колени помолиться, а я, вместо того чтобы посмеяться над вами, поднять на ноги всех подружек, почему я сказала: «Оставьте ее в покое… она имеет право молиться…»? И почему назавтра я и все другие застыдились одеваться перед вами?

— Я, право, не знаю, Волчица.

— В самом деле? — воскликнула со смехом эта необузданная женщина. — Вы этого не знаете? Может быть, потому, что вы другой породы, как мы это говорим в шутку? Может, вы сами в это верите?

— Я никогда не говорила, что верю в это.

— Да, не говорили… но про себя-то верили!

— Прошу вас, послушайте меня…

— Нет уж, я вас наслушалась, насмотрелась на вас, да что от этого толку? До сих пор я никому никогда не завидовала, а теперь… Надо же быть такой трусливой и глупой!.. Два-три раза я ловила себя на мысли… что завидую вашему лицу непорочной девы, вашему печальному и нежному личику… Да, я завидовала даже вашим белокурым волосам, вашим голубым глазам, и это я, которая всегда презирала блондинок, потому что я брюнетка… Мне хотелось походить на вас, мне, Волчице!.. Неделю назад я бы пометила моими клыками ту, кто посмел бы мне это сказать… И все же ваша участь мало кого может соблазнить: вы печальны, как Магдалина. Кому это нужно?