Призрак Проститутки - Норман Мейлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Сеньоры, сеньорита, я рассказал вам об этом вовсе не из желания порадоваться бедам семьи полковника Арбенса, а чтобы показать, что разница между нашими отцами аналогична разнице между философиями свободы и авторитаризма. И я хочу сказать вам, доктор Сааведра, что категорически отвергаю ваше представление, будто моя страна может когда-либо лишить вас или какие-либо народы и страны, чьим представителем вы себя считаете, чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего нерушимую основу человеческого существования — чувства чести. Нет, сэр. Мой отец, видите ли, приобщил меня к грекам, и соответственно в колледже я изучал классические языки. Отец даже заставил меня выучить наизусть одно великое утверждение Аристотеля. Дассэр. Аристотель открыл мне, что есть нечто более высокое, чем человеческое существование, и люди обнаружат это божественное начало, лишь открыв его в себе. Достаточно ли вы трезвы, чтобы понять это? Цитирую: „Не слушай тех, кто призывает тебя не воспарять мыслью. Нет. Наоборот, живи сообразно самому возвышенному, что в тебе есть. Ибо как бы ни мало это было по силе и ценности, оно выше всего остального“.»
Шеви выпустил последний залп: «Нет, сэр, это мы, а не вы, следуем мудрости Аристотеля, ибо он грек, а значит, человек со смуглой кожей, наделенный разумом и несущий свет людям».
Тут Хант посмотрел на часы, потребовал счет, внимательно его просмотрел, положил причитающуюся четверть суммы, я выложил свою долю, Хант подождал, пока я достану мелочь, чтобы оставить чаевые, жестом попрощался с Шеви, поцеловал руку Либертад, сказав: «У вас хорошая твердая рука, милочка», и направился к выходу; я за ним, при этом я успел заметить взгляд, который послала мне вслед Либертад. В нем не было и намека на то, что она захочет когда-либо меня видеть.
По дороге мы с Хантом заехали в кафе и выпили каждый по три чашечки эспрессо, сопроводив их двумя таблетками сен-сена, но я не стану изображать дело так, будто, вернувшись в посольство, мы занялись работой. Около пяти я позвонил Шеви в его контору, разбудил его и велел встретиться со мной в «юридической библиотеке», как мы называли конспиративную квартиру в высотном доме на Рамбле. Могу обещать, что последуют кое-какие открытия, а потому пошлю вам завтра другое письмо.
Навеки ваш
Гарри.30
17 апреля 1958 года
Дорогая моя Киттредж!
Встреча с Шеви на конспиративной квартире продолжалась не один час, но я избавлю вас от описания первой ее половины, которая состояла главным образом из того, что я отчитывал его, доходя порой чуть не до рукоприкладства.
С ним просто рехнуться можно. Он пытался объяснить свое появление с Либертад тем, что хотел уберечь меня.
«Вот была бы беда, если бы Хант вступил с ней в связь! — И усиленно тряс головой. — Я еще объясню. Она вовсе не та, кем кажется», — твердил он. Затем на какое-то время умолкал.
Да, я мог бы убить его. Да и убил бы, если бы не чувствовал себя преотвратительно; надо было быстро трезветь, поэтому прошел час, прежде чем во мне пробудился обычный человеческий интерес и я спросил, откуда у Шеви такие познания в греческой философии. Оказывается, он в течение нескольких часов набирался цитат.
«Причуда, — сказал он. — Мне не хотелось являться с пустыми руками».
«Но откуда вы могли знать, что Хант не заговорит с вами по-гречески? Он же учился в колледже».
«Он — янычар. А от янычар культура отскакивает».
«Вы сумасшедший».
«Стоило попробовать».
Я снова разозлился.
«Не убеждайте себя, что вы в безопасности».
«Я знаю, что это не так».
«Вам придется оставить в покое Либертад».
«О, — сказал он, — в этом, право же, нет необходимости».
«Это абсолютно необходимо. Прежде всего вы связаны с управлением».
«Да. Вы мой первый и единственный».
«Хватит, — сказал я. — Вы порываете с дамочкой».
«Можем, мы обсудить это завтра?»
«Черт возьми, нет, — рявкнул я. — Если вы не будете соблюдать до буквы наши правила, разрыв контракта неизбежен. — Я кивнул. — Мы безжалостны к тем, кто нас предает!»
На самом же деле, если я порву с ним отношения, меня начнут бомбардировать запросами из Спячки. «Почему?» — будут спрашивать они. Но Шеви ведь не может прочесть мои мысли. Такое слово, как «безжалостны», не может не нагнать страха в душу провинившегося.
«Больше я ее не увижу, — внезапно заявляет он. — С этого момента она для меня не существует. — Я понятия не имею, говорит ли он правду. Все произошло так неожиданно, точно обрушилась стена. — Я скажу вам правду, и тогда вы поймете, что я действительно оберегал вас».
У меня мелькает мысль, что мы могли бы передать его Педро Пеонесу. Я поражен тем, как разрастается сердце в груди, хотя на нем словно лежит лед. Я с таким трудом сдерживаю ярость, что мне кажется, будто меня придавило большущим камнем. Что-то во лжи Шеви глубоко тревожит меня.
«Она не перестанет для вас существовать, — говорю я, — пока вы не расскажете всей правды. Учтите, что я ее уже знаю».
Он смотрит мне в глаза. Мы долго смотрим друг на друга, и каждый из нас поочередно пересиливает другого, или, следует сказать, меньше врет. Наконец он произносит:
«Вы не знаете правды, иначе вы никогда бы не устроили этой встречи».
«Пока вы мне не расскажете, я не смогу сравнить вашу правду с моей».
Шеви улыбается, услышав эту уловку, но слабо. Он измучен еще больше, чем я.
«Я расскажу вам, — говорит он, — потому что объективная реальность теперь ясна. Я должен смыть ее с себя».
«Смыть?»
«Desnudar… privar… — Он наконец находит нужное слово. — Избавиться. Мне, право же, не следовало поддерживать ее просьбу о встрече с Хантом. В конце концов, трудно поверить, что она проститутка».
Лицо вдруг стало скорбным, он обхватил меня руками, словно мы внезапно встретившиеся братья, и сказал: «Либертад не женщина, а трансформированный в женщину гермафродит».
При этом Шеви испустил такой глубокий вздох, что я ощутил его дыхание, ее духи и мертвенный запах тягостного обещания, которое он слишком долго в себе носил. Поскольку я на это почти не реагировал, считая, что Шеви говорит метафорически, он добавил: «Полное и глубокое изменение. Metamorfosis quirurgico.»
«Хирургическая трансформация?» — спрашиваю я.
«Si» [132].
«Где?»
«В Швеции».
«А вы пробовали?…»
Я хотел спросить, есть ли вход. Глупые вопросы теснятся у меня в мозгу. Вспомнил, как Хант сказал: «У вас хорошая твердая рука, милочка».
«Она может занять общепринятую позицию, — печально произносит Шеви. — Но только в темноте. Весь обман происходит с помощью рук. Она смазывает их маслом. И пальцами творит поистине чудеса. Однажды она мне похвасталась, что за тридцать дней в Лас-Вегасе приняла семьдесят мужчин и ни один не понял, что не входил в нее. Это было лишь un juego de manos».
«Ловкость рук?»
«Да. Prestidigitation».
«А груди?»
«У гермафродитов есть груди. А кроме того, Либертад принимает гормоны».
«Хватит. Я слышал достаточно», — сказал я. На самом же деле продолжал разговор, так как знал: стоит прекратить расспросы, и придется поверить тому, что он сказал, а тогда мне станет плохо.
Мои чувства в этот момент так переплелись, что, клянусь, Киттредж, я физически ощущал присутствие Альфы и Омеги. Да, Альфа, наш мужественный куратор в мире операций и бумагомарания, раздумывала, не гомосексуалист ли сам Шеви? Ведь это же очевидно, верно? Раз тебя так тянет к трансвеститу, или — как еще можно его назвать — транссексуалу. Я весь извелся от смущения, пока это писал.
А другая часть меня знает, что Либертад, как бы низко она ни пала, является олицетворением женственности. Она сумела вобрать в себя квинтэссенцию женственности, находясь где-то между он и она! Она не женщина, но существо, источающее красоту. Следуя щедрой широте воззрений Омеги, могу сказать, что я не гомосексуалист, но поклонник красоты, красоты женщин. Можете вы представить себе, чтобы в человеке сосуществовали столь противоречивые чувства? Да, конечно, можете, вы единственная, кто это может.
Бедный Шеви! Либертад — агент в мире женщин, а он — агент в мире мужчин. Рядом с ней он чувствовал себя менее одиноким — а кто может быть более одиноким, чем Шеви? Сейчас я ему запрещал это.
