Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

как-то индифферентно или благодушно-насмешливо относились к нему. Все звали его «наш юродивый». «Господи! – думал я иногда. – Да не сосредоточивается ли в этом юродивом то, чего недостает и недоставало людям во все века и времена – искреннего и чистого, братского сердца, любящего и простого?!»

В нем был один надоедливый недостаток. Он был болтлив через меру, лучше сказать словоохотлив. Он как будто стремился к тому, чтобы в сердце не оставалось ни одного невыговоренного слова. Очень часто, с первых же слов его завязывался неразрешимый спор, и его жестоко, грубо обрывали за его мнения. Он вдруг замолчит, как-то потупится, пожмет плечами и стушуется, а его противник взглянет на него с презрением и отойдет самодовольный. А через час уже он хлопает его по плечу и говорит:

– Ах ты наш блаженный, юродивый, верующий!! – И смеется и улыбается также и Петр Степаныч.

Для всех он был действительно «наш» и был «человеком». И вот эта необычайная ясность и незлобивость, мне кажется, притягивали всех к нему.

Он часто говорил: я делаю-с что могу, а горами двигать не могу. На это необходима не единичная сила, а национальная… А где же она, эта сила-с?

И действительно, где же была эта сила?

В подъемах народного духа, во время общих, государственных бедствий, войн – во время патологических состояний?

Где же скрывалась эта сила в нормальном, обыденном состоянии?

Помню, тогда этот вопрос сильно занимал меня. Он слишком близко касался нашего кружкового дела.

Я ставил его ребром перед Нерокомским, но он ничего не мог ответить.

LXII

– Что мы знаем?.. Мы только знаем здесь, что ничего не знаем, – говорил он. – Если б мы знали, где источник этой силы, то давно бы эксплуатировали ее и сам источник весь бы заплевали и об… (он любил грубые, но сильные выражения), так что никакие санитары не очистили бы его… Идем, как волы… жуем жвачку и шагаем, шагаем… раз, два!.. раз, два!..

Помню, этот разговор был в комнате нашей больной. Он при этих словах зашагал по комнате медленной развалистой походкой, ковыляя то на ту, то на другую ногу.

– Ссс! Тише!.. – сказал я ему и указал на Жени, которая была постоянно в забытье или бормотала что-то непонятное. Только один раз, она глухо, тихо вскрикнула: «Мама!» и замолкла.

Я долго стоял над ней, наклонясь, но она молчала и только дышала часто и отрывисто, постоянно облизывая сохнущие, растрескавшиеся губы.

На десятый или одиннадцатый, не помню, день вечером она лежала пластом, не шевелилась, дыханья почти не было, пульс едва-едва бился. Доктор прописал мускус и сказал, что зайдет рано утром.

– А вы, – сказал он, – поддерживайте теплоту в ногах и в руках и приготовьте бутылочку шампанского, только иностранного.

Мы молча сидели с Нерокомским и тупо, томительно ждали.

Помню, в этот вечер горничная вошла и позвала меня.

– Какая-то барышня вас спрашивает, – сказала она шепотом. – Они в вашей комнате.

LXIII

Я пошел к себе, оставив Нерокомского подле больной.

У меня в номере на диване сидела Геся. Я не вдруг узнал ее в темноте вечера. Лампа была завернута и тускло освещала предметы.

– Что? – спросила она, – не узнал?.. Забыл свою матримониальную супругу?..

– Что вам нужно?! – спросил я. – Говорите скорей, мне положительно некогда.

– А!.. Тебе некогда?.. А ничего же мне не нужно!.. Я пришла только по поручению отца. Он послал меня спросить, что же ты будешь у него или нет?.. Он тебя ждал в прошлый четверг… долго ждал… целый вечер ждал… И это же не по-джентльменски… обещаться, просить быть дома и не прийти.

– Скажи твоему отцу, что никогда, никогда к нему больше не приду… слышишь! Ни к нему… и ни к кому из вас… бессердечных бесчеловечников!!

– Как!.. – вскочила она со стула. – За что же это?.. За то, что мы заботились о твоем просвещении?.. Старались сделать из тебя разумного?..

– Не надо мне ваших забот и вашего разума, – вскричал я. – Не нуждаюсь в них и одного желаю, чтобы вы все, весь ваш жидовский кагал оставил меня в покое… сделайте милость! Пожалуйста!.. – И я обеими руками показал ей на дверь, приглашая ее уйти.

Она страшно побледнела, быстро вскочила со стула, подбежала к двери и, распахнув ее, закричала:

– Дурак! Дурак и дурак!.. Оставайся же как был… дураком помещиком!! Мы и без тебя найдем дорогу куда нам нужно…

Последние слова она очевидно выронила в бестактной злобе, но я поднял их и припрятал.

«А! – подумал я. – Презренная сволочь!.. Так я, значит, был нужен тебе… погоди же… я таки проникну в твою каббалу поганую!»

И, выпив залпом стакан воды, я опять скорее пошел к Жени.

LXIV

Я увидал, что Нерокомский стоит, наклонясь над ней, и как только я вошел, он погрозил мне.

Сердце во мне вдруг упало, и вся моя злоба на жидовский кагал сразу отлетела от меня.

«Что же?.. Неужели отходит?!» – подумал я и быстро, на цыпочках, подошел к кровати.

Нерокомский схватил меня за руку, отвел в сторону и, с трудом дыша, с робостью проговорил:

– Кризис! – И перекрестился.

– Почему ты думаешь? – спросил я.

Он подвел меня к ней.

Она тихо, чуть слышно стонала, но дышала ровно, глубоко, и на всем лице ее выступил сильный пот.

– Видишь, видишь?.. – допрашивал он.

Но мне не верилось.

Я опустился на стул и ждал, что все