Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий

но со времени Достоевского мне не приходилось видеть ни в какой книге такого судорожного и крайнего обнажения души. А заглянуть в такие тёмные и мучительные глубины души и жутко, и благотворно» (Ставрикаев В. Антихрист // Слово. 1908. 9 апреля. № 427). Сходную оценку дал Н. Н. Ру сов: «Замечательная книга <…> написанная с силой почти равной Достоевскому. В ней с потрясающей искренностью изображено разложение человеческого Духа на две силы, враждебные друг другу: одна из них – ложь и чувственность, другая – правда и чистота. Две женщины олицетворяли эти силы, и душа странного человека раздирается между ними, то падает, то поднимается и непрестанно мучается в этом борении» (Русов Н. Из жизни церковной Москвы // Накануне. 1922. 3 сентября. № 124). Театральный критик отмечал: «Книга-исповедь, вызвавшая большой шум в литературных кругах, посвящена разрешению тех самых вопросов, которые создают душевную драму пастора Реллинга и приводят его к самоубийству. <…> Тема об ужасном “двойнике”, живущем в душе человека <…> автор посвятил ей проникнутые настоящей искренностью и силой страницы своей исповеди» (Ал. См. Пастор – соблазнитель // Театр. 1910. 28–29 ноября. № 753. С. 7). Ф. А. Степун вспоминал: «…повесть произвела на меня впечатление не только очень интересной, но и очень искренней вещи» (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. СПб., 2000. С. 202).

Н. И. Петровская (Весы. 1908. № 2. С. 85–88) на основании тех же ощущений сделала противоположные выводы: «Книга Свенцицкого стоит вне пределов художественной литературы. Свенцицкий – не беллетрист. Сознаёт он это и сам. Задача его чисто психологическая – он хочет дать документально точное изображение собственной души во всех её проявлениях до самого глубокого и тёмного дна, – и в дерзновенно правдивых строках “Записок”, действительно, запечатлён скульптурно точный образ души, только не живой, а в окончательном процессе её разложения». Логика в рассуждении отсутствует: почему документально точное изображение души должно стоять вне пределов художественной литературы?! По той же схеме построена вся рецензия: от верного посыла – к нелепым выводам. «Вопрос бессмертия, преследующий Свенцицкого до кошмара и бреда, – этот страстный вопль к неизвестности каждого живого человеческого сердца медленно переходит для него в похоронный напев, в заунывный гимн смерти, воплощённый образом Антихриста. <…> Соприкосновение с христианством, может быть, озарило на миг бледным лучом надежды эту тёмную погибающую жизнь, но, как оказалось, не к добру. Оно только привело в последнее замешательство давно расшатанные силы души и толкнуло на опасную для слабых дорогу искания абсолютной истины». Уверенность, что христианство не несёт добра, а искание истины губительно для слабых, как нельзя точно характеризует отчаявшуюся душу самого критика. Цель и смысл последнего и главного вопроса книги ей оказались недоступны. «Но если в этом вопросе таится даже подлинная надежда на возрожденье <…> она не озарит уже никакого будущего. Она вспыхнет лишь как фосфорический огонь на могиле Свенцицкого». Здесь будущая самоубийца оказалась права – по отношению к себе.

Почти буквально совпадают мысли А. А. Блока, не менее в тот период далёкого от Христа. Он полагал, что христианство не даёт выхода из противоречий Ивана Карамазова (восклицая «о, как опасно искать этих выходов!»), что рассуждения Свенцицкого о необходимости идеи бессмертия для сознания ведут к пустоте, а от его книги «не сохранилось ничего, что можно оформить и поставить на полку; сохранилось только похожее на воспоминание о физической боли, на сильное и мимолётное впечатление, с которым не расстанешься» (Блок А. Собр. соч. в 8 т. М.; Л., 1963. Т. 5. С. 486, 610).

И Гиппиус оговаривала, что выбирает для обзора «вещи наименее литературные: они ценнее. Они ближе к жизни. Они – почти человеческие документы <…> иногда неумело оправленные в литературную форму <…> И всё-таки “сочинения” никакого нет, всё-таки это подлинный документ. <…> Так именно бывает, но так не сочиняют» (Указ. соч. С. 305–307). Так, да не так: большая часть «Записок» не соответствует видимой стороне действительности, хотя они абсолютно правдивы в духовном плане; с точки зрения фактов, это искусный художественный вымысел – не мистификация типа Черубины де Габриак, не жизнь, превратившаяся в театр, а символ в его истинном понимании – образ естества. Это был духовный реализм – повествование о внутренней, сокровенной жизни и изображение всех глубин души человеческой (ср.: Достоевский. 27, 65); «не простое воспроизведение насущного, чем, по уверению многих учителей, исчерпывается вся действительность» (Достоевский. 11, 237), но постижение средствами искусства сущности происходящего.

Троекратное (но с разным чувством) отрицание романа-исповеди как литературы свидетельствует, что ярчайшие представители насквозь литературного посеребрённого века, стремившегося «найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства» (Ходасевич В. Некрополь. СПб., 2001. С. 36), оказались неспособны воспринять новаторский замысел, прочесть чудодейственную формулу. Очарованные парадоксами не осилили самый острый – не поверили, что можно выразить жизнь в творении, не прибегая к слепому копированию внешних её планов. Они хотели создать поэму из своей жизни, разыгрывая её «как бы на театре» и упиваясь клюквенным соком, но персонаж, истекающий настоящей кровью, был выше их понимания.

Резко отрицательную оценку дал прочитавший лишь половину романа-исповеди И. Ф. Анненский: «Он помечен 1908 г. – это очень интересно. Но ведь здесь он говорит совсем не то, что теперь, хотя и называет себя оставленным при университете и “писателем-проповедником”. Роман шаблонен и даже не вполне грамотен, но дело не в этом. Он неискусно претенциозен. А надпись “Антихрист” прямо-таки вызывающая, рекламная, рассчитанная на витрину и психопатию читателей.[29] Я удивляюсь, как люди, которым Свенцицкий нужен для легенды, не отговорили его от этой публичной эротомании. Лично мне после ста страниц “Антихриста”, которые я прочитал, Свенцицкий может быть интересен только отрицательно – как одна из жертв времени, а не как религиозный мыслитель и даже не как проповедник. Легенда его творится не для меня, и мне только грустно, что его соблазняют души, которые я полюбил свободными» (Письмо Е. М. Мухиной от 2 марта 1908 // Анненский И. Книги отражений. М., 1979). Ничего нет удивительного в духовной глухоте неверующего в личное бессмертие человека, боровшегося «за своё право не верить с ожесточённостью пророка» (Гумилёв Н. Письма о русской поэзии. Пг., 1923. С. 75).

Д. П. Маковицкий, близко знавший Л. Н. Толстого, в дневнике 9 августа 1909 записал: «Дмитрий Васильевич [Никитин] говорил про Свенцицкого <…> речи которого на религиозную тему он слышал, что сам он не верит. Л. Н.: Ужасно: религия – тема для сочинений, – добавил задумчиво» (ЛН. Т. 90. Кн. 4. С. 35). Никитин основывался на романе-исповеди, Толстой же с книгой не