Ашборнский пастор - Александр Дюма

— Черт возьми, я ведь как раз хотел спросить у вас вот что: почему, коль скоро вы расположены к переводу, вы не перевели поэзию Грея наряду с прозой господина Бемрода.

— Потому что поэзия это дело поэзии.

— Простите, дорогой мой хозяин, я понимаю вас то ли слишком хорошо, то ли не вполне.

— Я хочу сказать: чтобы переводить поэта, нужно самому быть поэтом.

— Спорю, что вы поэт!

— Другими словами, сочиняю стихи.

— Полноте!

— Да кто же не сочиняет стихов?!

— И спорю, что вы перевели «Сельское кладбище» Грея, как и все остальное?

— Гм!

— Итак, я жду «Сельское кладбище», мой дорогой хозяин.

— Вам известно лучше, чем кому бы то ни было, что некоторые произведения должно читать в определенном месте и в определенное время.

— Согласен с вами.

— Так вот, сегодня вечером, когда стемнеет, вы пойдете на прогулку по кладбищу и там, при умирающем свете дня, перед этими бедными могилами, поэтом которых стал Грей, вы прочтете мой перевод.

— О, да вы настоящий театральный постановщик!

— А теперь вдвиньте тубусы вашей подзорной трубы и пойдемте обедать!

— Охотно, поскольку я умираю от голода.

— Не говорите об этом так громко, вы можете напугать хозяйку дома… Кстати, на каком месте вы остановились?

— На моменте отъезда супругов.

— В тюрьму?

— Нет, в уэстонский приход в Уэльсе.

— Как вы находите прочитанное?

— Превосходно, черт побери: ведь был уговор, что я поставлю под этим свою подпись!

— Но предположим, что вы этого не сделаете.

— Прежде всего я сказал бы, что когда-то прочел роман Августа Лафонтена, который начинается точно так же.

— Август Лафонтен приезжал в Англию в конце прошлого века; кто вам сказал, что он не был знаком с добрым господином Бемродом?.. Какие еще у вас критические замечания?

— Так вот! Мне кажется, это нескончаемое повествование о его жизни звучит в устах господина Бемрода несколько монотонно.

— Я же, наоборот, подумал бы о том, что есть кое-что новое в этом исследовании самого себя, предпринятое совестливым человеком, который уступает своим слабостям, но при этом сознает их, который последовательно анализирует все свои чувства, пока не докапывается до гранитного слоя; и это ново особенно для вас, писателя, пренебрегающего психологическим анализом…

— Согласен!

— … для вас, подменяющего подлинное течение жизни игрой случая и воображения…

— Браво!

— … для вас, обладающего в большей мере живостью, вдохновением и многословием, нежели философичностью.

— Благодарю вас, мой хозяин!

— Разве вы не согласны с тем, что мои слова — сущая правда?

— Истинная правда… Но вы ведь знаете пословицу: «Не всякую истину стоит говорить».

— Полноте!.. Начинающему писателю — да… но вам!..

— По отношению ко мне эта пословица верна ничуть не меньше… Возьмем к примеру…

— Что?

— Что, если бы доктор Петрус…

— Ну-ну, если бы доктор Петрус…

— … время от времени отвечал господину Бемроду…

— Боюсь, мы застряли бы в условном наклонении!

— Почему же так?

— В этом не было бы и тени правдоподобия.

— А что же такого неправдоподобного в том, чтобы отвечать на письма человека, который вам пишет?

— Дорогой мой господин Дюма, вы плохо изучили характер доктора Петруса.

— Вот как!

— Вы еще не писали об ученом, занятом решением таких важных проблем, над которыми работал он, ведь иначе…

— Что — иначе?

— Вы бы догадались, почему он не отвечал.

— Так почему же он не отвечал?

— Дорогой господин Дюма, сообщаю вам следующее: дело в том, что в тысяча восемьсот двадцать четвертом году, когда почтенный доктор Петрус Барлоу умер в Кембридже в возрасте ста лет без одной недели, на его письменном столе, где только он собственноручно наводил порядок в течение последних шестидесяти лет, нашли огромную пачку писем с такой надписью: «Прочесть, когда у меня будет время».

Пачку вскрыли: она содержала полсотни запечатанных писем.

— И что же?

— А то, что это оказались письма пастора Бемрода.

— Как, те письма, в которых достойный человек взял на себя столь нелегкий труд живописать себя самого в самых тонких уловках своей гордыни, в самых потаенных уголках своего сердца?!..

— Доктор Петрус Барлоу рассортировал их самым тщательным образом, на каждом письме проставил его дату с тем, чтобы прочесть их, когда появится время.

— И умер он в возрасте ста лет без одной недели?

— Так и не найдя времени их прочесть, дорогой господин Дюма… Такова истина. Вот вы в вашем романе могли бы заставить его прочесть письма друга; вы ни за что не захотели бы, чтобы труды человека, изучавшего себя, пропали бы для того, по просьбе которого эти труды и были предприняты, и вы оказались бы далеки от истины!

— Таким образом, радости, огорчения, триумфы, разочарования, мечтания этого бедного господина Бемрода?..

— Я единственный на свете, кому они стали известны! Из Кембриджа пачку писем отослали обратно в Ашборн; она попала в руки моему отцу, который занимался ими не больше, чем доктор Петрус; наконец, из рук моего отца письма перешли в мои руки… А я — это уже другое дело: я развязал пачку, прочел письма, перевел их и порадовался Господнему провидению, которое, не позволив доброму господину Бемроду сочинить ни одного из задуманных им трудов, вынудило его, хотя он об этом и не думал, написать то, что стоит куда большего, чем любое из сочинений, о которых он мечтал, и это потому, что, творя это произведение, он и не подозревал, будто создает его.

— Дорогой мой хозяин, — сказал я, — это-то и оказалось для меня решающим; я безусловно считаю историю достойного пастора весьма интересной; я принимаю на себя ответственность за нее, беру ее и ставлю под ней свое имя… Пойдемте обедать!

Мы спустились в столовую.

Дети уже сидели за маленьким столиком; три прибора ждали нас на большом столе.

Заняв свои места, мы воздали должное обеду, приготовленному г-жой Ренье.

Во время еды меня занимала лишь одна мысль: намерение, как только будет покончено с десертом, пойти в Уэрксуэрт, обойти дом г-на Смита, если не будет возможности осмотреть его изнутри, и через луга возвратиться в Ашборн.

Если не считать некоторой невежливости, мне легко было доставить себе такое удовольствие: спросить после обеда, могу ли я располагать собой и без промедления отправиться в Уэрксуэрт.

Но я пообещал себе, что пойду туда один.

Я ни за что не хотел бы проделать этот путь ни с кем на свете, даже с одним из преемников г-на Бемрода.

Он, конечно же, видел, что мысли мои чем-то заняты, и спросил о причине моей озабоченности.