Записки мертвеца - Георгий Апальков

я увидел, как труп Гросовского прокусывает мою руку, и как из-под его зубов сочится моя собственная кровь. Следом меня охватило отчаяние. Потом — ярость. Я вскинул нож и принялся бить им бывшего мэра в лицо. Я не целился — просто бил. В глаз, в лоб, по переносице — везде, куда могло попасть остриё. Я бил его и истошно кричал, позабыв про всякую осторожность и про то, что криком своим я лишний раз дразню тех, кто стучится сейчас в дверь ванной со стороны кабинета. Потом, когда Гросовский ослаб и, кажется, умер, я повалил его на кафель. Я взял его за шею и стал бить затылком о пол. Потом я бил его голыми руками, пока его голова не превратилась в одну большую отбивную. Но этого мне, всё же, было мало: после отбивной я хотел увидеть фарш, а потом — пюре, пусть даже и с комочками. В исступлении, я уничтожал голову городского главы — некогда важной шишки, торговавшей своим лицом со всех телевизионных экранов города. Когда от верхней части его лица почти ничего не осталось, я заметил на его шее след от укуса. И вдруг силы покинули меня. Я заплакал, а потом — залился смехом, окончательно впав в истерику. Юля тоже рыдала. Снаружи по двери колотили несколько маленьких кулачков, петли ходили ходуном, и от того, чтобы быть растерзанными в клочья, нас отделял лишь ничтожный дверной замок и ручка, которую, казалось, кто-нибудь вот-вот возьмёт и повернёт в нужную сторону. И тогда всё закончится.

Когда я пришёл в себя, я нажал на маленькую кнопочку в дверной ручке, которая сделала её неподвижной. Хоть что-то. Мёртвые дети какое-то время продолжали ломиться к нам, но вскоре бой их кулачков стих, и мы, наконец, вздохнули с облегчением. Позже я убрал труп Гросовского в джакузи и накрыл его найденными в здешних шкафах халатами и полотенцами, спрятав его изуродованное тело от Юлиных глаз. Да и от своих — тоже.

В ванной нашлась аптечка. Её содержимого хватило, чтобы обработать и перевязать рану. Там же я нашёл и всевозможные таблетки, которые начал есть горстями, едва почувствовав первые симптомы заражения. После укуса прошли ровно сутки, а я всё ещё жив. Только толку от этого — чуть. Скоро я умру, и, если мы останемся в этой комнате, я убью Юлю. Само собой, я крепко привязал себя к батарее жгутом и тряпками, но надолго ли этого хватит? И сможет ли всё это сдержать того, кем я стану всего через несколько часов?

Юля всё ещё спит там, в углу, возле раковины. Я постелил для неё полотенца, чтобы она не замёрзла на холодном полу. Тут чертовски холодно. Небольшое оконце под потолком мы держим открытым, чтобы впускать свежий воздух. Ах, если бы оно было чуть побольше, и Юля могла бы пролезть в него! Да, может, она здорово ушиблась бы, падая со второго этажа, но зато ей не пришлось бы оставаться тут, с тем, во что я вскоре превращусь. Увы, окошко настолько мало, что в него пролазит только её голова.

После того, как мы отчаялись найти выход, я посвятил всего себя тому, чтобы её успокоить. Ничего, говорю, не переживай, ребёнок, всё обойдётся. Скоро приедут добрые дяди военные и спасут тебя.

— А тебя спасут? — спрашивала она.

— И меня спасут, — врал я.

Никто за нами не придёт. Никто нас не спасёт. Те выстрелы, что я слышал снаружи — это, скорее всего, местные, отстреливавшиеся от трупов. Они даже не знают, что мы здесь. Мы пробовали кричать — бесполезно. Если кто-то и слышал нас, то не пришёл на помощь. Их можно понять: у них и самих проблем по горло.

Только Захар знает о том, что мы застряли в доме Гросовского. И я всё ещё надеюсь, что он приведёт сюда хотя бы тех самых пятерых человек, о которых он говорил по радио. Не надо бронемашин, не надо пулемётов, не надо автоматных очередей и тотальной зачистки — только вытащите её отсюда и не дайте мне убить её после того, как я превращусь в тварь, не желающую ничего, кроме смерти всему живому.

Само собой, я не собираюсь и дальше оставаться здесь. Это было бы нечестно по отношению к ней. Как только я закончу писать, я намерен выйти наружу и попробовать расправиться с теми бедняжками, с которыми кто-то расправился задолго до того, как мы сюда пришли. Перебить их вряд ли получится, поэтому попробую их хотя бы отсюда увести. Может, выведу их на улицу, а может — запру вместе с собой в какой-нибудь комнате этого дома. Да, так, пожалуй, будет лучше всего: нечего им разгуливать там и доставлять неприятности соседям. Не думал, что умру вот так: что меня буквально, без всяких метафор сожрёт поедом орава голодных спиногрызов. Но что тут поделаешь.

Дневник свой я оставлю тебе, Юля. Ты же, вроде, должна уже уметь читать, так? Все мои записи тебе просматривать не обязательно — только этот отрывок, который я сейчас вывожу иссякающей ручкой на предпоследней странице, и который я оставлю открытым, когда уйду. Возьми эту книгу с собой и попытайся её сохранить. Для меня это очень важно, и я буду очень благодарен, если ты это сделаешь. Взамен я сделаю всё возможное, чтобы ты выбралась отсюда живой. Если доберёшься до города — найди Иру и отдай ей эту тетрадь. Мы с ней так и не попрощались, так что передавай ей привет. А впрочем, лучше покажи ей следующий абзац.

Ира, мне не хочется писать тут никаких прощальных писем, потому что письма с долгими и слёзными прощаниями — самое скверное чтиво. Не хочу, чтоб ты грустила. Надеюсь, ты и не будешь. Ну, разве что только чуть-чуть. Я люблю тебя. Знаешь, трудно сказать, любил ли я тебя по-настоящему раньше. Даже когда я пробирался к тебе через орды мертвецов в центре, сомневаюсь, что делал я это не только лишь из любви к себе и из желания оказаться рядом с кем-то, кто до всего этого безумия был мне близок. Но за всё время, что мы провели с тобою вместе в этом новом мире, мне кажется, я узнал тебя по-настоящему. И по-настоящему полюбил. Ты сильная, смелая и дерзкая. Оставайся, пожалуйста, такой. Выживи всем назло и покажи этому паршивому миру, чего ты стоишь. Прости, что всё так вышло. Если бы я знал, что тогда, после завтрака, мы