Мемуары - Лени Рифеншталь

Реакция матери не самое худшее, что меня ожидало. Вспоминая о том, что стало со мной, когда пришлось узнать, что мои посылки с отснятыми пленками не поступили на почту, до сих пор ощущаю мороз по коже…

Все дело было в Улли. Молодой человек произвел на меня хорошее впечатление — спокойный, вежливый, заинтересованный во всем, что касалось фотографии. Он должен был информировать меня как можно быстрее о техническом качестве снимков. Напрасно я ждала его отчета о первой посылке с пленками. Телеграммы, посланные из Джубы и Найроби, остались без ответа. Только незадолго до отъезда в Германию я получила от Улли какое-то невразумительное письмо. И все же я знала, что пленки прибыли. Поэтому, дома после приветствий первым делом спросила:

— Где пленки?

Мать сделала озабоченное лицо:

— Боюсь, ты разозлишься на Улли.

— То есть? — спросила я испуганно.

— Он такой странный и на мои вопросы всегда отвечает уклончиво…

— Он передал тебе присланное мной? — спросила я, запинаясь.

— Только часть, — сказала мама, — первую посылку, но ни второй, ни третьей не было.

Мне стало нехорошо.

Мама сказала, колеблясь:

— Сразу после твоего отъезда он получил где-то место фотографа, долгое время мне не удавалось его разыскать.

Боже мой, подумалось мне, возможно, он продал мои снимки фотоагентству. Я должна была срочно разыскать своего знакомого.

Улли объявился неожиданно. Своим сообщением он меня ошеломил. Якобы полученные им от меня пленки оказались пустыми, чистыми как стекло. Прозвучала лаконичная фраза:

— Это могло случиться только из-за африканской цензуры, материал могли засветить на таможне. Я не хотел вам об этом ничего сообщать, чтобы липший раз не расстраивать.

В тот миг я почувствовала неописуемую боль. Меня будто парализовало. Это было непостижимо. Я сняла более 200 пленок, и только первая посылка, которую получила мать, была спасена, только 90 пленок. От потрясения я не могла ни есть, ни спать. Чтобы наконец установить истинное положение вещей, пришлось передать испорченные пленки в уголовную полицию.

Эксперты исследовали материал в специальном техническом отделе в Висбадене. И дело быстро выяснилось. Оказывается, Улли проявил пленки первой посылки и затем благополучно передал их моей матери. Содержимое второй и третьей посылок со снимками из Южного Судана, сделанными во время поездок по провинции Верхний Нил и к масаям, Улли, перед тем как отдать проявлять, вытащил из капсул. На негативы попал свет, и они моментально пришли в негодность. Как рассказывали очевидцы, за день до моего возвращения, он демонстративно передал пленки на проявку. К удивлению сотрудников лабораторий, все кадры оказались испорченными. Полиция обыскала квартиру Улли и нашла в ящике четыре забытые, еще не проявленные пленки. После проявления все снимки вышли безукоризненными и стало ясно, что произошло. Это были единственные кадры, на которых у меня теперь есть динка, ануак и мурле. Тут я вспомнила случай, который еще в самом начале должен был меня насторожить. Незадолго до моего вылета в Африку мне позвонили из полиции и спросили:

— Работает ли у вас некто Улли E.?

— Только иногда помогает.

— Дарили ли вы ему цветные пленки «Кодака»?

— Да, — сказала я, удивленная этим вопросом.

— Так, тогда понятно. — Полицейский намеревался закончить разговор, но спросил еще: — Сколько пленок подарили?

— Десять.

Служащий повторил:

— Но ваш сотрудник сегодня утром в Золлне продал в фотомагазине 30 пленок «Кодака».

Этот разговор состоялся буквально за несколько минут до отъезда в аэропорт. Предпринимать что-либо по этому поводу в тот момент было уже поздно. В конце концов, разве это трагедия? Тогда я простила молодого человека, и напрасно. Ему не следовало больше доверять — вот в чем моя ошибка.

Я начала просматривать материал. Слава Богу, снимки нуба оказались в целости и сохранности. Сортировать фотографии я могла ночи напролет. Очень захотелось снова увидеть моих черных друзей.

Все остальное казалось мне не важным. Что делать дальше? Чем зарабатывать на жизнь? Друзья посоветовали мне выступать с докладами, пока я еще нахожусь под впечатлением от африканской поездки.

Вскоре я подверглась новому испытанию. Фрау Занднер, моя добрая знакомая, управлявшая по дружбе всеми делами в мое отсутствие, сообщила, что Западногерманское радио прекратило выплаты по фильму «Олимпия», отдельные части которого в свое время закупило. Основанием послужило утверждение, что, по сведениям Государственного архива в Кобленце, авторские права на распространение фильма принадлежат не мне, а исключительно Германскому рейху и правами на фильм теперь управляет фирма «Транзит-фильм-ГмбХ».

Это было полным абсурдом, а для меня в тот момент — катастрофой, так как я рассчитывала на перечисление на мой счет радиоканалом 7000 марок. Что это были за люди, которые спустя тридцать лет намеревались лишить меня авторских прав на фильм «Олимпия»?! Я должна была передать дело моему адвокату и, по счастью, сумела отвести роковую угрозу.

Мои доверенные лица, Вальди Траут и Вальтер Гросскопф, а также консультант по налогам моей фирмы господин Дорлёхтер и доктор Шверин, как всегда, находились в боевой готовности. Они разработали договоры с «Проми», одновременно сумев разъяснить, что документы, на которые ссылались Федеральный архив и «Транзит-фильм», оказались по меньшей мере неточны. Мой адвокат сумел доказать, что прежние соглашения составлялись в подобной форме ради оптимизации налогов. И это смог подтвердить бывший администратор Германского рейха по делам кинематографии доктор Макс Винклер,[490] а вместе с ним и другие лица бывшего «Проми».

Но при всем том переговоры моего адвоката Вебера длились несколько месяцев. Ситуация становилась все более критической. Единственные источники доходов, которые я могла ожидать от различных телевизионных компаний, перекрыты. Мое финансовое положение становилось невыносимым. Чтобы покончить с этим и избежать правового разбирательства, господин Вебер посоветовал мне подписать компромиссный договор, согласно которому я при жизни должна была передать 30 процентов доходов от двух частей фильма «Олимпия» «Транзиту», а после моей смерти все доходы от этой картины автоматически перешли бы к этой фирме.

После окончания войны годами, без поддержки со стороны государственных структур ФРГ, я боролась за возврат арестованных оригиналов «Олимпии» в Париже, потом с трудом работала над их восстановлением и, кроме того, истратила много тысяч марок на спасение этого ценного материала. И вот теперь этот компромисс, на который я должна была пойти по поговорке: «Ешь, птичка, или помри».

Но я хотела продолжать жить и работать. Мои друзья были очарованы фотографиями нуба. Направив их в «Штерн», «Бунте», «Квик», я получила отказ ото всех, даже от Генри Нансена. Заинтересовалось только менее известное, но вполне надежное гамбургское издательство «Кристалл» Акселя Шпрингера.[491] Тамошние редакторы были настолько покорены снимками, что я даже получила задаток. Издательство закупило права на две титульные страницы и тройную серию снимков в 1964 году. Впрочем, всего через несколько лет фотографии нуба понадобятся и «Штерну», и «Бунте», и «Квику».

Неожиданно меня пригласили в Нюрнберг. Издательства «Олимпия» и «Нюрнбергер нахрихтен», владельцем которых был видный антифашист господин Дрексель,[492] совместно восстановили показы фильма «Голубой свет» в одном из самых современных залов Германии «Мейстерзингерхалле», вмещающем две тысячи зрителей. Все билеты были раскуплены.

Мой первый доклад с одновременным показом слайдов о племени нуба, состоялся в маленькой церкви в Тутцинге,[493] где проживал Хельге Паулинин. Он все и организовал. Я беспокоилась: что будет ощущать духовное лицо при взгляде на полуодетых людей с черной кожей? Он, как и другие зрители, не обратил на «неприличие» никакого внимания, а когда доклад закончился, меня засыпали вопросами. После этой «генеральной репетиции» я неоднократно с равным успехом выступала с докладами во многих городах. Мое желание вновь повидать нуба побуждало к активным действиям. Чтобы получить деньги на очередную африканскую поездку, я приняла предложение издательства «Олимпия» поработать фотокорреспондентом на зимних Олимпийских играх в Инсбруке. Несмотря на то что снимать было очень трудно — австрийский Олимпийский комитет отказал издательству в выдаче мне удостоверения журналиста, и я могла фотографировать только со зрительской трибуны, — мне удалось сделать хорошие кадры. Каждую марку, которую я зарабатывала, я откладывала для новой экспедиции в Судан.