Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

уборке винограда — значит не сказать абсолютно ничего. Земля излучает осеннюю негу, а то, что чувствуют люди на ней, не назовешь иначе, как восторгом перед всем сущим. И только глухой не услышит, как пульсирует в человеческих жилах кровь, как распирают лозу жизненные соки.

А «Тур-вожак» Отии Иоселиани! Прекрасные и гордые творенья природы под вечным небом на вечной земле… Жизнь — только в полную силу, с поднятой головой: тура ведет инстинкт — не самосохранения, а сохранения в себе лучшего во имя будущих поколений. «Анималистский» сюжет оборачивается, вполне ожидаемо, сюжетом мировоззренческим.

В такой прозе не могли не появиться герои добрые и странные, чья странность, конечно же, большей частью равна человеческой незаурядности, богатству и даже изяществу душевных движений. Провинциальная дурочка с накрашенным лицом из рассказа Джемала Карчхадзе «Высокий Мужчина» — персонаж довольно типичный. Реакция на ее появление в переполненном автобусе дает возможность увидеть, кто есть кто, и ощущается отчетливый привкус уроков народной этики в том, что подавляющее большинство относится к душевнобольной с доброй жалостью и своеобразным пиететом. Уроков — безусловно близких автору, литературных в лучшем смысле слова. Не пройдем и мимо того, что выведение на сцену таких масок, как героиня этого рассказа, открывает традиционные возможности в показе вечного жизненного карнавала. Впрочем, люди странные или со странностями возникают в прозе «шестидесятников» и писателей чуть более молодых не только в своем абсолютно классическом амплуа. Герой рассказа Тамаза Годердзишвили «Бакаша» просто-напросто стесняется надевать свои боевые награды, его беспредельная скромность и столь же беспредельная доброта принадлежат натуре незаурядной и подлинно героической. Надо только уметь видеть подобную незаурядность — разве мы не разделим авторского пафоса? И разве не найдет отклика в читательской душе участковый милиционер Бидзина из рассказа Мераба Элиозишвили «Коровий вор»? Странно выглядит этот представитель власти, пристающий к разного рода занятым людям с незначительной и такой маломасштабной просьбой — устроить на работу бывшего заключенного, не дать ему возвратиться к прежнему ремеслу. Участковый не просто исполняет свой долг, он бьется за своего подопечного, который, кстати, не ощущает никакой нужды в подобной опеке. Цельный характер, постоянно вызывающий интерес у писателей, о которых идет речь. И — самое важное: без героя, постоянно стремящегося, чтобы долг служебный, социальный был долгом души и сердца, это была бы совсем другая проза.

В коротком комментарии к сборнику просто невозможно окинуть взглядом даже главные параметры большого и сложного явления современной грузинской литературы. Важно только, чтобы читателю открылась неслучайность проблематики и направленности представленных в книге произведений «малого» жанра.

Не хочется злоупотреблять формулами, но, пожалуй, не будет преувеличением сказать, что в прозе «шестидесятников» непосредственность, цельность, чувственность мировосприятия героев довольно часто преобладают над их способностью к многомерному анализу жизненных явлений. Рассказ Нодара Цулейскири «Сисатура» — притча о силе материнской любви, способной воскресить мертвого младенца. Но только ли о ней? Это подчеркнуто-экспрессивное повествование, уводя нас в мир горского фольклора, народных представлений о вещах, призвано возвысить огромную, несокрушимую и плодотворную силу человеческого чувства как такового, чувства, которое побеждает любые соображения здравого смысла и даже реальные обстоятельства.

Век разума — вот и опосредованная реакция на него.

Еще раз о рассказах Нодара Думбадзе. Они интересны и сами по себе, и тем, что в них выражена, как принято говорить, философия предмета. Отразили рассказы и эволюцию писателя (эволюцию его поколения?). Они написаны зрелым мастером, который, ничуть не отрешась от вечной радости первооткрытия мира, вглядывается в него пристально, зорко и — так тоже было — беспокойно. Контрастность красок сохранилась, только сами они стали насыщеннее и богаче оттенками. Появился рассказ «Собака», где изображена та же грузинская деревня военных лет, что и в романе «Я, бабушка, Илико и Илларион», но нет присущей роману безудержной звонкости интонаций: мальчик, чтобы сохранить своего дворового пса, вступает в схватку чуть ли не со всей деревней. Был написан рассказ «Дидро» — приехавшим на каникулы студентом воспринимается как вселенская катастрофа смерть деревенского дурачка, ставшего жертвой довольно-таки безжалостной шутки односельчан. Еще один рассказ, свидетельствовавший о напряженной работе писательской мысли, — «Коррида»: молодой грузин, попав в Испании на корриду, вдруг уходит в самый ее разгар — бык на арене напомнил ему вола, за которым ходил его отец-пахарь по Алазанской долине. Все на свете взаимосвязано — вот что открывалось герою писателя, выросшему вместе с ним. Земля под вечным солнцем и люди на ней не стали менее прекрасны, и ощущение этого приобрело для Н. Думбадзе тем большую остроту, что в его миниатюрах появилось еще одно действующее лицо — небытие. К восторгам перед жизнью прибавилось чувство глубинной ответственности перед ней.

Гудули Бережиани кажется простодушным язычником в своем преклонении перед небесами, деревьями и травами, и молитвы его наивно чистосердечны:

«— Прощай, солнце, и прими от меня высокую благодарность!

— За что ты благодаришь меня, человек? — удивилось светило.

— За доброту твою, солнце, за то, что все эти сто лет после каждой ночи ты дарило мне радость наступившего утра!»

Но было бы глубокой ошибкой увидеть в поступках и словах старика проявление одних лишь чувств и безошибочных инстинктов. Не всякая жизнь, а только достойная человека; не всякие отношения меж людьми, а только те, что даруют добро и ласку, земля наша — не бесплатная кладовая, а предмет человеческих забот и тревог… Куда как не прост стариковский символ веры. Куда как не примитивно его бытие — именно так, бытие — в котором так счастливо и гармонично выявлено все лучшее, присущее человеку по имени Гудули Бережиани.

Нодар Думбадзе не был писателем-«деревенщиком» в прямом смысле этого слова — но всегда тянулся к высокой простоте крестьянской жизни (то же можно сказать и о многих его сверстниках в литературе), умел слушать сельский говор и понимать ход мыслей деревенского жителя. В разные годы человек слышит разное, даже если находится в том же окружении. Молодой писатель с блеском снимал верхний слой крестьянского миропонимания и крестьянского слова, а поскольку изображал он специфическую среду, где за тем самым словом никогда не лазали в карман, то не приходилось удивляться яркости острот и анекдотичности сюжетных положений, — удачная, да еще «по делу», реприза вполне могла компенсировать недостаточно глубокое погружение в реальную проблематику. Плюс безошибочное нравственное чутье автора, плюс его горячая влюбленность в своих героев, в свою землю — о романе «Я, бабушка…» уже говорилось. Для зрелого писателя стали другими ритмы окружающей жизни и его