Том 8. Помпадуры и помпадурши. История одного города - Михаил Салтыков-Щедрин

Подтверждение покаяния. Заключение

Впервые — ОЗ, 1870, № 9, стр. 99-130 (вып. в свет 4 сентября).

Рукопись не сохранилась. В журнальном тексте «Истории одного города» название главы сопровождалось авторским примечанием:

по «краткой описи градоначальникам» местами встречается путаница, которая ввела в заблуждение и издателя «Летописи». Так, например, последний очерк наш («Отеч. зап.», № 4) был закончен появлением Перехват-Залихватского, между тем, по более точным исследованиям, оказывается, что за Грустиловым следовал не Перехват-Залихватский, а Угрюм-Бурчеев, «бывый прохвост», который, по «краткой описи», совсем пропущен. Что касается до Перехват-Залихватского, то существование его хотя и не подлежит спору, но он явился позднее, то есть в то время, когда история Глупова уже кончилась, и летописец даже не описывает его действий, а только дает почувствовать, что произошло нечто более, нежели то обыкновенное, которое совершалось Бородавкиными, Негодяевыми и пр. Все эти ошибки ныне исправляются. — Издатель.

Глава «Подтверждение покаяния. Заключение» подводит общий итог развитию глуповско-российской «истории», а следовательно, и тому «трогательному соответствию» всесильных глуповских градоначальников и «кроткой» глуповской «черни», о котором говорит летописец в своем «Обращении к читателю от последнего архивариуса-летописца». Если, с одной стороны, течение глуповской «истории» последовательно приводит Угрюм-Бурчеева к стремлению «упразднить естество» и без того достаточно ошеломленного безликого глуповского «обывателя», то, с другой стороны, посягательство на самое «естество» не менее последовательно и закономерно приводит пробудившихся глуповцев к стихийной защите жизни, к борьбе против попыток «прохвоста» втиснуть живую жизнь в рамки тюремного устава. Не удивительно, что борьба за жизнь оказывается последней страницей трагического «глуповского мартиролога», свидетельствующей о глубокой вере писателя в историческую неизбежность гибели Глупова.

Шпицрутены — длинные, гибкие прутья для наказания прогоняемых «сквозь строй» осужденных.

…название «сатаны», которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву. — «Что такое сатана? — пишет сатирик в «Современной идиллии», — это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различить ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы. Поэтому его называют врагом человеческого рода, пакостником, клеветником».

В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. — Сделав фамилию Угрюм-Бурчеева созвучной фамилии Аракчеева, а его образ жизни похожим на образ жизни князя Святослава Игоревича (см. ниже), Салтыков вместе с тем наделил Угрюм-Бурчеева внешним, «портретным» сходством с императором Николаем I, что лишний раз свидетельствует о самом широком, обобщающем характере его сатиры. «Он был красив, — пишет о Николае Герцен, — но красота его обдавала холодом; нет лица, которое бы так беспощадно обличало характер человека, как его лицо. Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, нежели чувственности. Но главное — глаза, без всякой теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза» (А. И. Герцен. Собр. соч. в 30-ти томах, т. VIII, изд. АН СССР, М. 1956, стр. 62).

Он спал на голой земле…вместо подушки клал под голову камень…вставал с зарею…ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. — Ср. с характеристикой князя Святослава Игоревича у Карамзина: «…суровою жизнию он укрепил себя для трудов воинских, не имел ни станов, ни обоза; питался кониною, мясом диких зверей и сам жарил его на углях; презирал хлад и ненастье северного климата; не знал шатра и спал под сводом неба; войлок подседельный служил ему вместо мягкого ложа, седло — изголовьем» (H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. I, СПб. 1851, стр. 172). Отсюда становится понятным, почему по желанию Угрюм-Бурчеева Глупов неожиданно переименовывается в «вечно достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича» город Непреклонск.

…во весь рот зевали: «Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!» — Обращение «ваше-е-е-ество-о!» в данном контексте означает, по-видимому, «ваше величество» или «ваше высочество». В журнальном тексте произведения «рады стараться, ваше-е-ство!» толпа кричит «обеспамятевшему от страха предводителю глуповской интеллигенции» (ОЗ, 1870, № 9, стр. 116). Однако, поскольку предводитель дворянства именовался «вашим превосходительством», писатель окончил это обращение сочетанием «ство», а не «ество».

Нивеллятор (франц. niveau — уровень) — сторонник нивелирования, приведения к одному общему уровню.

Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатическихнивелляторов этой школы. — Как разъяснял сам писатель, понятие Угрюм-Бурчеева о «долге» не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном. Поэтому «коммунизм» глуповского градоначальника, или его мертвящее нивелляторство, и есть, в сущности, попытка установить в Глупове такой общий (лат. communis) порядок, при котором никому нельзя было бы «повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево». О «нивелляторски-коммунистических» устремлениях различных глуповских «начальников» см. также примечания к иронически использованному писателем слову «фаланстер» (стр. 250 и 318).

Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном смысле этого слова. — «Прохвост» — негодяй, мерзавец. Однако при характеристике Угрюм-Бурчеева писатель использует и старинное значение этого слова: профос (от нем. Profoss) — тюремный смотритель, палач или солдат, отвечающий за своевременный вынос из камеры параши с нечистотами.

Околоточный надзиратель — полицейский чиновник, ведающий делами в околотке (части или районе города).

В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим образом. — «Несколько тысяч душ крестьян превращены были в военные поселяне, — писал о «военных поселениях» при Александре I Н. И. Греч. — Старики названы инвалидами, дети кантонистами, взрослые рядовыми. Вся жизнь их, все занятия, все обычаи поставлены были на военную ногу. Женили их по жребью, как кому выпадет, учили ружью, одевали, кормили, клали спать по форме. Вместо привольных, хотя и невзрачных, крестьянских изб, возникли красивенькие домики, вовсе неудобные, холодные, в которых жильцы должны были ходить, сидеть, лежать по установленной форме. Например: «На окошке № 4 полагается занавесь, задергиваемая на то время, когда дети женского пола будут одеваться» и т. д. (Н. И. Греч. Записки о моей жизни, М. — Л. 1930, стр. 555–556). По наблюдению И. Т. Ищенко («Науковi записки», т. XVI, Серiя фiлологiчна. Львiвський Держ. Пед. iнститут, 1960), отдельные стороны «бреда» Угрюм-Бурчеева отчетливо напоминают собою и одну из полицейских инструкций о распорядке дня арестантов: «арестанты в тюремном замке встают поутру в шесть часов. Каждый из арестантов, вставши, должен умыться, расчесать волосы, бороду, одеться… Как скоро камеры будут выметены и убраны, арестантам читается утренняя молитва… По совершении молитвы дается завтрак» (5 раздел XIV тома «Свода законов Российской империи»).

…господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон… — тон воинствующего мракобесия близких к Александру I А. А. Аракчеева и архимандрита Фотия Спасского.

Как ни старательно утаптывали глуповцы… плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность…измена уже успела проникнуть в ряды их. — «В Глуповице, как в неподкупном зеркале, отражается вся жизнь Глупова, — писал Салтыков в «Сатирах в прозе». — Вместо того чтобы рыться в пыли архивов, вместо того чтоб утомлять свой ум наблюдениями над живыми проявлениями жизни, историку и этнографу стоит только взглянуть на гладкую поверхность славной нашей реки — и всякая завеса, будь это самая плотная, мгновенно спадет с его глаз. Глупов и река его — это два близнеца, во взаимной нераздельности, которых есть нечто трогательное, умиляющее» (наст. изд., т. 3, стр. 482). Нераздельность «измены» глуповцев и «бунта» глуповской реки и показывает писатель в «Истории одного города».

…оно уже имело свою историю… — После этих слов в тексте «Отеч. записок» и в издании 1870 года следовало:

и бдительное начальство не раз обращало свое внимание на это явление, но только не умело назвать его настоящим именем. Везде существуют «корни и нити»; они существовали и здесь точно так же, как существовали и охотники до расследования этих корней и нитей. И хотя «Московские ведомости» того времени язвительно укоряли начальство за то, что оно допускало свободное накопление и развитие яда, но, как мы увидим далее, яд распространял свое жало далеко не так привольно, как это можно было бы предполагать, судя по этим отзывам.