Посмертные записки Пикквикского клуба - Чарльз Диккенс

— Нет, сэр, ничего не знаю, — отвечал мистер Уэллер, принимаясь застегивать остальные пуговицы с необыкновенной поспешностью.

— Правду ли вы говорите, Самуэль?

— Чистейшую, сэр, — ничего я не знаю, и не слышал ничего вплоть до настоящей минуты. Если в голове у меня и вертятся какие-нибудь догадки, — прибавил Самуэль, взглянув на мистера Винкеля, — я не вправе высказывать их из опасения соврать чепуху.

— Ну, и я не вправе предлагать дальнейшие расспросы относительно частных дел своего друга, как бы он ни был близок к моему сердцу, — сказал мистер Пикквик после кратковременной паузы, — довольно заметить с моей стороны, что я тут ровно ничего не понимаю. Стало быть, нечего и толковать об этом.

Выразившись таким образом, мистер Пикквик свел речь на другие предметы, и мистер Винкель постепенно начал приходить в спокойное и ровное состояние духа, хотя не было на его лице ни малейших признаков беззаботного веселья. Друзьям представилось слишком много предметов для разговора, и утренние часы пролетели для них незаметно. В три часа мистер Уэллер принес ногу жареной баранины, огромный пирог с дичью и несколько разнообразных блюд из произведений растительного царства, со включением трех или четырех кружек крепкого портера — все это было расставлено на стульях, на софе, на окнах, и каждый принялся насыщать себя, где кто стоял. Но, несмотря на такой беспорядок и на то, что все эти кушанья были приготовлены в тюремной кухне, друзья произнесли единодушный приговор, что обед был превосходный.

После обеда принесли две или три бутылки отличного вина, за которым мистер Пикквик нарочно посылал в один из лучших погребов. К вечеру, перед чаем, эта порция повторилась, и когда, наконец, очередь дошла до последней, то есть шестой бутылки, в средней галерее раздался звонок, приглашавший посторонних посетителей к выходу из тюрьмы.

Поведение мистера Винкеля, загадочное в утреннее время, приняло теперь совершенно торжественный характер, когда, наконец, он, под влиянием виноградного напитка, приготовился окончательно проститься со своим почтенным другом. Когда мистер Топман и мистер Снодграс вышли из комнаты и начали спускаться с первых ступеней лестницы, мистер Винкель остановился на пороге перед глазами мистера Пикквика и принялся пожимать его руку с неописуемым волнением, в котором проглядывала какая-то глубокая и могущественная решимость.

— Прощайте, почтенный друг, — сказал мистер Винкель со слезами на глазах.

— Благослови тебя бог, мой милый! — отвечал растроганный мистер Пикквик, с чувством пожимая руку своего молодого друга.

— Эй! Что ж ты? — закричал мистер Топман с лестничной ступени.

— Сейчас, сейчас, — отвечал мистер Винкель.

— Прощайте, почтенный друг!

— Прощай, мой милый! — сказал мистер Пикквик.

Затем следовало еще «прощай», еще и еще, и когда этот комплимент повторен был около дюжины раз, мистер Винкель отчаянно уцепился за руку своего почтенного друга и принялся смотреть на его изумленное лицо с каким-то странным выражением отчаяния и скорби.

— Ты хочешь сказать что-нибудь, мой милый? — спросил наконец мистер Пикквик, утомленный этим нежным церемониалом.

— Нет, почтенный друг, нет, нет, — сказал мистер Винкель.

— Ну, так прощай, спокойной тебе ночи, — сказал мистер Пикквик, тщетно покушаясь высвободить свою руку.

— Друг мой, почтенный мой утешитель, — бормотал мистер Винкель, пожимая с отчаянной энергией руку великого человека, — не судите обо мне слишком строго, бога ради, не судите, и если вдруг услышите, что я доведен был до какой-нибудь крайности всеми этими безнадежными препятствиями, то я… я…

— Что ж ты еще? — сказал мистер Топман, появляясь в эту минуту на пороге комнаты мистера Пикквика. — Идешь или нет? Ведь нас запрут.

— Иду, иду, — отвечал мистер Винкель.

И, еще раз пожав руку мистера Пикквика, он вышел наконец из дверей.

В ту пору как великий человек смотрел с безмолвным изумлением за своими удаляющимися друзьями, Самуэль Уэллер побежал за ними вдогонку и шепнул что-то на ухо мистеру Винкелю.

— О, без сомнения, в этом уж вы можете положиться на меня, — сказал громко мистер Винкель.

— Благодарю вас, сэр. Так вы не забудете, сэр? — проговорил Самуэль.

— Нет, нет, не забуду, — отвечал мистер Винкель.

— Желаю вам всякого успеха, сэр, — сказал Самуэль, дотрагиваясь до своей шляпы. — Я бы с величайшим удовольствием готов был ехать с вами, сэр; но ведь, извольте сами рассудить, старшина без меня совсем пропадет.

— Да, да, вы очень хорошо сделали, что остались здесь, — сказал мистер Винкель.

И с этими словами пикквикисты окончательно скрылись из глаз великого человека.

— Странно, очень странно, — сказал Пикквик, возвращаясь назад в свою комнату и усаживаясь в задумчивой позе на софе перед круглым столом. — Что бы такое могло быть на уме у этого молодого человека?

И он сидел в этом положении до той поры, пока, наконец, не раздался за дверью голос Рокера, тюремщика, который спрашивал, можно ли ему войти.

— Прошу покорно, — сказал мистер Пикквик.

— Я принес вам, сэр, новую мягкую подушку вместо старого изголовья, на котором вы изволили почивать прошлую ночь, — сказал мистер Рокер.

— Благодарю вас, благодарю, — отвечал мистер Пикквик. — Не угодно ли рюмку вина?

— Вы очень добры, сэр, — сказал мистер Рокер, принимая поданную рюмку. — Ваше здоровье, сэр!

— Покорно вас благодарю, — сказал мистер Пикквик.

— A я пришел доложить вам, почтеннейший, что хозяин-то ваш ужасно захворал со вчерашней ночи, — сказал мистер Рокер, поставив на стол опорожненную рюмку.

— Как! Захворал тот арестант, что переведен сюда из высшего апелляционного суда? — воскликнул мистер Пикквик.

— Да-с, только уж, я полагаю, почтеннейший, что ему недолго быть арестантом, — отвечал мистер Рокер, повертывая в руках тулью своей шляпы таким образом, чтоб собеседник его удобно мог прочесть имя ее мастера.

— Неужели, — воскликнул мистер Пикквик, — вы меня пугаете.

— Пугаться тут нечего, — сказал мистер Рокер, — он-таки давненько страдал чахоткой, и вчера вечером, бог знает отчего, у него вдруг усилилась одышка, так что теперь он еле-еле переводит дух. Доктор сказал нам еще за шесть месяцев перед этим, что одна только перемена воздуха может спасти этого беднягу.

— Великий боже! — воскликнул мистер Пикквик. — Стало быть, этот человек у вас заранее приговорен к смерти.

— Ну, сэр, этого нельзя сказать, — отвечал Рокер, продолжая вертеть свою шляпу, — чему быть, того не миновать; я полагаю, что он не избежал бы своей участи и у себя дома на мягких пуховиках. Сегодня поутру перенесли его в больницу. Доктор говорит, что силы его очень ослабели. Наш смотритель прислал ему бульону и вина со своего собственного стола. Уж, конечно, смотритель не виноват, если этак что-нибудь случится, почтеннейший.

— Разумеется, смотритель не виноват, — поспешил согласиться мистер Пикквик.

— Только я уверен, — сказал Рокер, покачивая головой, — что ему едва ли встать со своей койки. Я хотел держать десять против одного, что ему не пережить и двух дней, но приятель мой, Недди, не соглашается на это пари и умно делает, я полагаю, иначе быть бы ему без шести пенсов. — Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, почтеннейший.

— Постойте, постойте! — сказал мистер Пикквик. — Где у вас эта больница?

— Прямо над вами, сэр, где вы изволите спать, — отвечал мистер Рокер. — Я провожу вас, если хотите.

Мистер Пикквик схватил шляпу и, не говоря ни слова, пошел за своим проводником.

Тюремщик безмолвно продолжал свой путь и, наконец, остановившись перед дверьми одной комнаты верхнего этажа, сделал знак мистеру Пикквику, что он может войти. То была огромная и печальная комната с двумя дюжинами железных кроватей вдоль стен, и на одной из них лежал человек, или, правильнее, остов человека, исхудалый, бледный, страшный, как смерть. Он дышал с величайшим трудом, и болезненные стоны вырывались из его груди. Подле этой постели сидел низенький мужчина, с грязным передником и в медных очках: он читал Библию вслух протяжным голосом. То был счастливый наследник джентльменского имущества.

Больной положил руку на плечо этого человека и просил его прекратить чтение. Тот закрыл книгу и положил ее на постель.

— Открой окно, — сказал больной.

Окно открыли. Глухой шум экипажей, стук и дребезжанье колес, смешанный гул кучеров и мальчишек — все эти звуки многочисленной толпы, преданной своим ежедневным занятиям, быстро прихлынули в комнату и слились в один общий рокот. Временами громкий крик праздной толпы превращался в неистовый хохот, и тут же слышался отрывок из песни какого-нибудь кутилы, возвращавшегося из таверны, — сцены обыкновенные на поверхности волнующегося моря человеческой жизни. Грустно и тошно становится на душе, когда вы рассматриваете их при своем нормальном состоянии души и тела: какое же впечатление должны были произвести звуки на человека, стоявшего одной ногой на краю могилы!