Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин

class="p1">Первая роль, наиболее типичная и распространенная, – роль статиста – «Когда вместе со всеми ты скажешь – да! И вместе со всеми – нет!». Она характеризовала основную функцию, отведенную партией советскому человеку, человеку той эпохи – ни в коем случае не подлому, а просто согбенному под гнетом власти Советов, видавшему аресты и смерти близких и при этом стремившемуся как можно меньше испачкаться в невинной крови своих товарищей. Роль эта была такова: прийти на собрание/заседание, не выступать, молча проголосовать «как все», после чего с болью в сердце отправиться домой – туда, куда в случае его отказа проголосовать «как все» он мог бы в один прекрасный день и не вернуться.

Вторая роль – требующая большой смелости – манкирование таким собранием. Это было опасно по нескольким причинам. Во-первых, пропуск собрания (а причина была очевидна) мог повлечь последствия по всем возможным линиям, а подчас и присоединение к кругу ошельмованных: ведь пропуск собрания без причины – это вызов коллективу. Кроме того, подобный поступок уязвлял всех пришедших – как вынужденных испытывать муки обычных статистов, так и организаторов. Во-вторых, такие собрания традиционно назначались в рабочее время, и пропуск его грозил серьезной ответственностью: прогулы в те времена могли легко закончиться передачей дела в суд. Чаще всего пропуск подобных публичных вакханалий случался по причине физического состояния, но этим могли отмахнуться только люди в возрасте и действительно нездоровые, имевшие официальный бюллетень (листок о нетрудоспособности). То есть пропуск проработочного заседания в ту эпоху уже был, несомненно, актом гражданского мужества.

Третья роль – еще более опасна. Выступавший в такой роли человек обычно имеет авторитет, от него ждут обличительной речи, настаивают, уговаривают, требуют, заставляют выступить. Он выходит на трибуну, ему внимает зал, но… Вдруг он начинает говорить совершенно не то, что он должен был сказать по заранее написанному в партбюро сценарию. Либо он, соглашаясь с собранием, начинает уповать на положительные свойства обвиняемых и говорить об их заслугах… Либо его выступление кажется смелым, он выстреливает громкими клокочущими фразами, негодует, но заведомо стреляет мимо поставленной цели – он критикует не присутствующих, а давно умерших людей[1345].

Четвертая роль – неординарная, поскольку лишь единицы смогли сыграть ее. Она состоит в том, чтобы выйти на трибуну и в ответ на ожидание зала, который готов услышать либо покаяние, либо отповедь, начать выступать против происходящего, не соглашаться с основным докладчиком, выражать собственное мнение, не совпадающее с основным… Таким смельчакам либо вообще не давали криками закончить свое выступление, либо «закапывали» сразу же по сошествии с трибуны. Подобное выступление гарантировало то, что следующее собрание будет посвящено уже этому человеку. Единственный пример такого выступления, который мы можем вспомнить, – речь Н. Н. Пунина в октябре 1946 г. Гибель его в советском концлагере является логическим следствием подобных актов мужества. Прямая зависимость будущего от настоящего была предельно очевидна для современников: «Такова сила и безошибочность действия этого механизма, что иначе поступать нельзя; то есть можно, но тогда это равносильно отказу от социального бытия, иногда от физического»[1346].

Уместно привести здесь мысль Л. Я. Гинзбург:

«При Николае I (особенно в пору «мрачного семилетия») люди правительственного аппарата подразделялись на мерзавцев, полумерзавцев и полупорядочных. Мерзавцы помощью мракобесия продвигались выше и душили также и по собственной инициативе. Полумерзавцы мракобесием удерживались на своих местах и душили по приказанию. Полупорядочные от полумерзавцев отличались тем, что приказать им можно было почти все, но не все без исключения. Для некоторых надобностей их не употребляли. Что же делали порядочные? – они не принимали участия. У них были имения, и они имели эту возможность»[1347].

Советская власть не предоставила порядочным возможности уклониться от участия в вакханалиях; им нужно было выбирать – присоединиться к одной из трех групп или самим стать жертвой. Иного выхода не было. Адский круг, пронизанный парализующим страхом, был для людей сталинской эпохи суровой реальностью.

«Мне, – вспоминала О. М. Фрейденберг, – Б. (С. Г. Бархударов[1348]. – П. Д.) говаривал: “Не осуждайте людей. Особенно советских”. Он хотел сказать, что они поставлены в такое положение, в котором им, для спасенья жизни, приходится прибегать к любым средствам»[1349].

Именно по этой причине необходимо сделать очень важную в контексте нашего повествования оговорку:

В абсолютном большинстве случаев участники событий – и те, кто выступал в качестве свидетелей со стороны обвинения, и те, кто признавал несуществующие вины и унизительно каялся, – все они делали это вынужденно. Все эти слова произносились под пыткой, поскольку участники событий – все до единого – были вздернуты на дыбу эпохи.

И многие персонажи этой книги никогда бы не «прославились» как проработчики, а скорее стали бы серьезными учеными, но вся советская система провоцировала людей на такое поведение, и мало кто находил в себе силы противостоять или хотя бы осмыслить происходящее: сталинизм унавоживал научную почву своей идеологией настолько, что в такой среде могли развиваться лишь те силы и страсти, которые бы работали для укрепления тоталитарного режима.

Б. М. Эйхенбаум как первая жертва

Итак, 19 августа 1946 г. на заседании правления Ленинградского отделения Союза советских писателей СССР состоялось обсуждение литературной деятельности Зощенко и Ахматовой, целью какового было исключение осужденных постановлением ЦК писателей из рядов ССП. Из литературоведов в состав правления кроме Б. М. Эйхенбаума входил и преподававший в университете исследователь творчества А. А. Блока, также специалист по русской литературе XVIII века, В. Н. Орлов. Всего на этом заседании правления присутствовало 17 человек.

Председательствовал А. А. Прокофьев, присутствовал и новый редактор «Звезды» А. М. Еголин. Первым пунктом повестки дня собрания «О литературной деятельности М. М. Зощенко и А. А. Ахматовой» был вопрос о выводе Зощенко и Ахматовой из всех выборных органов Ленинградского отделения ССП.

В. Н. Орлов отмечал:

«Особая ответственность в данном случае возлагается на тех, кто печатал Анну Ахматову и выдвигал на первый план советской литературной жизни. ‹…› Конечно, Анна Ахматова в качестве члена правления и одного из руководителей ленинградской литературной организации – явление странное. Удивительно, что это не приходило нам в голову!»[1350]

Диссонансом общему строю звучало наполненное сомнением выступление Б. М. Эйхенбаума:

«Я единственный седой человек, связанный с далеким прошлым, и для вас не будет неожиданностью то, что мне не так легко и просто отказаться от впечатлений и мыслей, которые связаны с именем Анны Андреевны Ахматовой, через влияние которой я прошел. Было бы ложью с моей стороны сказать, что неделю тому назад я думал так, а сейчас думаю иначе. Я пришел послушать