Записки капитана флота - Василий Головнин

Из всех сих соображений хотя ничего известного не представлялось, однако с большим правдоподобием заключать надлежало, что все наши пленные действительно живы, и потому я не смел уже при таких счастливо переменившихся обстоятельствах помышлять о противных чувствованиям моим распоряжениях, т. е. о произведении над селением мщения. Но команда, встревоженная первым извещением о смерти любимого своего начальника, также офицеров и своих сотоварищей, не могла остаться в покое. Некоторые из них объявили вахтенному офицеру, что в начальнике японского судна признают они того самого чиновника, который был на острове Итурупе, где мы имели прошлым летом первое с японцами свидание, куда ездили господа Мур и Новицкий. Да и сей последний подтвердил, что находит в нем великое сходство с виденным им на острове Итурупе чиновником, и помнит весьма хорошо, что имя Мура японским чиновником было записано. «Следовательно, – говорили служители, явившиеся все по моему приказанию на шканцы, – неудивительно ему знать господина Мура, о коем он беспрестанно твердит, не упоминая ни слова о нашем начальнике Василии Михайловиче; наши пленные, верно, убиты, и мы все единодушно готовы пролить за них нашу кровь, если угодно вам будет произвесть над злодеями мщение».

Хотя я внутренне и одобрял приверженность их к несчастному нашему начальнику, но объявил им, что мы имеем теперь более вероятных причин думать, что наши пленные живы, нежели воображать противное, а сверх того, если вышнее начальство совершенно уверится в истине произведенного злодеяния над нашими пленными, то, без сомнения, не упустит доставить нам случай на самом деле оказать каждому свое усердие.

С сей минуты, решась прекратить неприятельские действия, я положил, взяв с собою сего провидением посланного нам японского начальника[92] Такатая-Кахи, идти в Камчатку для зимования, надеясь разведать у него основательнее об участи наших пленных и о намерении японского правительства. Он мне показался не из числа тех японцев, которые у нас бывали, но высшего состояния, следовательно, мог быть более сведущ в делах своей земли, а потому я объявил ему, чтоб он приготовился следовать с нами в Россию, и объяснил причины, побуждающие меня так поступить. Он весьма хорошо меня уразумел, и несколько раз, перебивая мои слова, когда я упоминал, что капитан Головнин, Мур и прочие, по объявлению начальника острова, все убиты, отвечал мне: «Неправда, капитан Мур и пять человек русских живы, здоровы и содержатся хорошо в городе Матсмае, они пользуются свободою ходить по городу за присмотром только двух чиновников».

На сделанное же ему предложение следовать с нами в Россию с удивителыиым спокойствием духа отвечал он: «Хорошо, я готов». Просил только, чтоб его в России не разлучали со мною, в чем я его и уверил, а равно и в том, что в следующее лето будет он возвращен в свое отечество. Тогда он совершенно примирился с неожиданною своею участью, а как оставшиеся на шлюпе четыре японца, не знавшие ни слова по-русски, не могли быть для нас полезны и притом одержимы были цинготною болезнью, то я, опасаясь вторичным зимованием в Камчатке подвергнуть жизнь их опасности, признал справедливым доставить им то же счастье, которым воспользовались ушедшие их товарищи. Снабдя всем нужным, высадил я их на берег. Они, как я думал, по своему простодушию сохранят чувствие благодарности за оказанные им нами благодеяния и распространят между своими соотечественниками лучшее о русских мнение, нежели каковое имели они прежде.

На место отпущенных четверых японцев я вознамерился взять такое же число с японского судна под тем видом, якобы они нужны для услуг своему начальнику, и предложил ему, чтоб он указал, кого ему будет угодно выбрать из своих матросов себе для услуг, и выбранным приказал перебраться на шлюп, но он вместо согласия упрашивал меня не брать матросов, говоря, что они глупы, чрезвычайно боятся русских и будут много сокрушаться. Настойчивые его просьбы немного поколебали меня в прежней уверенности о действительном пребывании наших пленных в городе Матсмае, и потому я решительно сказал ему, что мне должно взять четырех человек с его судна. Тогда он просил уже меня только о том, чтобы я вместе с ним съездил на его судно.

По прибытии нашем на оное собрал он всю свою команду к себе в каюту, сел, поджавши ноги, на постланную на простом чистом мате длинную подушку, пригласив и меня сесть подле себя. Матросы стояли все перед нами на коленях. Он говорил им длинную предварительную речь, изъясняя, что некоторые из них должны следовать с ним вместе на российском корабле в Россию. Тут открылось самое чувствительное явление; многие из матросов приблизились к начальнику с поникшими головами, что-то шептали ему с приметным душевным усилием, и у всех почти появились на глазах слезы. Сам он, доселе сохранявши спокойствие и твердость духа, прослезился; и я был в нерешимости, произвести ли мое намерение в действие. Необходимость, однако ж, требовала исполнить оное, дабы после от каждого порознь отобрать подтверждение о действительном пребывании наших пленных в Матсмае. К немалому моему утешению, я не имел причины раскаиваться впоследствии, ибо японский начальник, по своему состоянию привыкший к особенному роду жизни и изнеженный азиатской роскошью, подвергся бы великому беспокойству и нужде без своих японцев (двое из них после безотлучно при нем находились по очереди).

Потом просил я начальника, выразумевшего, для чего я беру его с собою в Россию и какие за несколько дней до его прихода сообщены были нам чрез Леонзайма от начальника острова известия об участи соотечественников наших, отписать к нему обо всем с возможною подробностью. Он при мне же изготовил весьма длинное письмо, расспрося у меня подробно об упомянутых выше обстоятельствах, также об имени нашего судна, о времени прихода в Кунашир, и кто таков Леонзаймо и проч.

После сего Такатай-Кахи с избранными матросами своими начал к нам перебираться, как будто на собственный свой корабль, а не с видом пленника, отправляемого в дальнюю страну. Все возможные способы употреблены были нами, чтоб удостоверить японцев, что мы не считаем их за враждующий, но за миролюбивый народ, с которым доброе согласие прервано токмо некоторыми неблагоприятными обстоятельствами. В сей же день по приглашению моему с помянутого судна приезжала к нам японская женщина, неразлучная спутница Такатая-Кахи в его плаваниях от города Хакодаде, где его жительство, до Итурупа. Весьма любопытно было видеть ей шлюп наш и странных людей, а еще более, ласки неприятелей своих, каковыми они нас полагали, и дружеское обращение наше с ними.