Записки капитана флота - Василий Головнин

4 сентября высажены они были на берег. На другой день, ко всеобщей радости, увидели мы обоих их возвращающихся из селения, и тотчас послана была от нас за ними шлюпка. Мы ласкались надеждою, что Леонзаймо доставит нам наконец удовлетворительное сведение. Не упуская их из глаз, в зрительные трубки усмотрели мы, что другой японец поворотил в сторону и скрылся в густой траве, а на посланной шлюпке приехал к нам один Леонзаймо. На вопрос мой, куда ушел другой японец, отвечал он, что того не знает.

Между тем все мы с нетерпением ожидали услышать привезенные им вести. Но он изъявил желание сообщить мне их в каюте, где при лейтенанте Рудакове начал пересказывать, с какою трудностью был он допущен к начальнику, который, будто бы не дав ему ничего выговорить, спросил: «Для чего капитан корабля не приехал на берег держать совет?» Леонзаймо отвечал: «Не знаю, а меня теперь он прислал к вам спросить у вас, где капитан Головнин с прочими пленными». Между страхом и надеждою ожидали мы сделанного ему на сей вопрос начальником ответа, но Леонзаймо, запинаясь, начал осведомляться, не поступлю ли я с ним худо, если он будет говорить правду. И получив от меня уверение о противном, объявил нам ужасную весть в следующих словах: «Капитан Головнин и все прочие убиты!»

Такое известие, поразившее всех нас глубокою печалью, произвело над каждым то естественное чувствование, что мы не могли далее взирать равнодушно на берег, где пролита кровь наших друзей. Не имея от начальства никакого предписания, как поступить в таком случае, признавал я законным произвесть над злодеями возможное по силам нашим и, как мне казалось, справедливое мщение, быв твердо уверен, что наше правительство не оставит без внимания такого со стороны японцев злодейского поступка. Мне надлежало только иметь вернейшее доказательство, нежели одни слова Леонзайма. Для сего я послал опять его на берег, чтоб он испросил у японского начальника письменное тому подтверждение. При сем Леонзайму и оставшимся четырем японским матросам обещано было совершенное освобождение, когда мы решимся действовать неприятельски. Между тем приказал я на обоих судах быть в готовности к нападению на японское селение.

Леонзаймо хотел в тот же день возвратиться, но мы его не видали. В следующий день он также из селения не показывался, дожидаться долее его возвращения было совсем безнадежно. Дабы удостовериться в ужасной истине о смерти наших пленных, которая невозвращением Леонзайма сделалась, к великому нашему утешению, сомнительною, я принял уже твердое намерение не оставлять залива, пока не представится удобный случай захватить настоящего японца с берега или с какого-нибудь судна, чтоб выведать сущую правду, живы ли наши пленные.

6 сентября поутру увидели мы едущую японскую байдару. Я послал на двух гребных судах лейтенанта Рудакова завладеть оною, назначив под его команду двух офицеров – господ Среднего и Савельева, вызвавшихся добровольно к сему первому неприятельскому действию. Посланный отряд наш вскоре возвратился с байдарою, которою он овладел подле самого берега. Бывшие на ней японцы разбежались, а токмо два из них и один мохнатый курилец пойманы были господином Савельевым на берегу в густом тростнике, от которых, однако ж, мы не могли получить никаких сведений касательно наших пленных. Когда я начинал с ними говорить, они тотчас падали на колени и на все мои вопросы отвечали с шипением: «Хе, хе!» Никакие ласки не могли их сделать словесными животными. «Боже мой, – подумал я, – каким чудесным образом возможно нам будет вступить когда-нибудь в объяснения с сим непостижимым народом?»

На другой день поутру усмотрели мы идущее с моря прямо в залив подле противулежащего от нас берега большое японское судно, навстречу коему послал я гребные наши суда с вооруженными людьми под командою лейтенанта Филатова со строгим, однако ж, предписанием не употреблять оружия, а одною только острасткою стараться остановить судно, и привести на шлюп начальника оного. Чрез несколько часов усмотрели мы, что наши шлюпки пристали к японскому судну без всякого видимого сопротивления и стали буксировать оное к месту, где мы стояли на якоре. Лейтенант Филатовов, прибывши на шлюп, донес мне, что, приближаясь со шлюпками к японскому судну, увидел он на нем множество людей, казавшихся вооруженными; и как судно на делаемые знаки не опускало парусов, то он принужденным нашелся выпалить из нескольких ружей на воздух.

Тогда японцы опустили тотчас парус, и по весьма близкому от берега расстоянию некоторые из них бросились в воду и пустились вплавь к берегу. Случившиеся вблизи наших шлюпок были гребцами перехвачены, прочие же выплыли на берег или потонули. На судне всех японцев было 60 человек.

Вскоре привезен был на шлюп начальник судна. Богатое его шелковое платье и сабля с другими знаками показывали, что он должен быть человек значащий. Я тотчас позвал его к себе в каюту. Он, сделав мне по своему обыкновению униженное приветствие, по приглашению моему со спокойным и веселым видом сел на стул. Я начал выученными от Леонзайма японскими словами составлять ему вопросы и узнал, что он называется Такатай-Кахи[91], и по-японски имеет звание синдофнамоч, т. е. начальник и хозяин нескольких судов; по его объявлению, у него было их десять. Со своим же судном шел он с острова Итурупа в гавань Хакодаде на острове Матсмае, груз его состоял в сушеной рыбе, и противный ветер заставил его спуститься в Кунаширский залив. Дабы мог он поскорее уразуметь, какое было наше судно и для чего пришли мы к Кунашииру, я дал ему прочитать оставленный список с японского письма, писаного Леонзаймом к начальнику острова.

Прочитав письмо, сказал он вдруг: «Капитан Мур и пять человек русских находятся в городе Матсмае». Потом начал пояснять, в котором месяце они были вывезены из Кунашира и чрез какие города их вели. Исчислял, в каком месте сколько времени они проживали, и даже описывал рост и другие отличительные признаки господина Мура. Одно только то обстоятельство не допускало нас предаться с полною доверенностью овладевшему нами чувству радости, что он ничего не упоминал о господине Головнине.

Весьма естественно, что самое положение попавшегося к нам в руки начальника японского судна заставляло его говорить, что наши пленные живы. Но как он мог внезапно в одну минуту выдумать сии подробности? С другой стороны, трудно было понять и поступок Леонзайма: что могло его понудить сказать нам такую прискорбную для нас ложь? Разве непогасшая еще в душе его искра мщения к русским за причиненные от Хвостова на японских берегах насилия? Ибо, если б он опасался объявить, что наши пленные живы, для того только, чтоб его самого после на шлюпе не задержали, то он мог бы от сего освободиться еще в первый день, прислав с сопровождавшим его японцем роковой билет, а сам остался бы на берегу. Впрочем, может быть, злобный начальник острова и действительно дал Леоизайму такой ответ, что все наши пленные убиты, и уже невозвращение Леонзайма должно было тогда приписать одной его боязни наших людей, озлобленных извещением о смерти их соотечественников.