Мир Реки: Темные замыслы - Филип Фармер

Детские выходки, но они успокаивали. И вот теперь она снова в аналогичной ситуации, которая ей не снилась уже давно и начала сниться снова лишь в последние годы. Ей некуда было идти, кроме как сюда — никаких других «кроме» просто не существовало. Именно здесь строили единственный в мире воздушный корабль. И он предназначается для одного-единственного рейса — только в одну сторону.

Шварц остановился на холме. Он указал на авеню, образованную стволами длиннохвойной сосны. В конце авеню, на полпути к другому холму, находился большой сарай.

— Отхожее место вашей общины, — сказал он. — Первое, что надо делать по утрам, — это тащить сюда свои горшки и опорожнять их. Мочу — в одну дыру, а экскременты — в другую, рядом.

Он помолчал, улыбнулся и продолжил:

— Проходящим испытательный срок обычно поручают чистить сарай через день. Они отвозят бочки на пороховую фабрику вон туда — к горам. Экскременты скармливаются пороховым червям. Конечный продукт их пищеварения — азотистый калий и…

— Я знаю, — ответила она, цедя слова сквозь крепко сжатые зубы. — Я не самозванка. Во всяком случае, этот процесс возможен лишь при наличии серы.

Шварц покачался на каблуках, довольно попыхивая сигарой, задранной к небу. Были бы у него подтяжки, он бы с наслаждением щелкнул ими.

— Большинство проходящих испытания почти месяц отрабатывают на этой фабрике. Неприятно, но хорошо укрепляет дисциплину. Помогает выполоть тех, кто не имеет призвания.

— «Non carborundum illegitimatus», — сказала она.

— Что такое? — бросил он углом рта.

— Поговорка янки. Кухонная латынь. Перевод: «Не позволяй подонкам стереть тебя в порошок». Я могу стерпеть любое унижение, если дело того стоит. Но потом приходит моя очередь.

— А ты крутая баба!

— Это уж точно. Приходится, если хочешь выжить в мире мужиков. Я-то думала, что хоть тут будет немного иначе. Пока это не так, но будет обязательно.

— Все мы меняемся, — сказал он медленно и немного печально. — Но не всегда к лучшему. Если б вы мне сказали в тысяча восемьсот девяносто третьем году, что я буду выслушивать от женщины, женщины высшего класса, не шлюхи и не фабричной работницы, заметьте, похабщину, подрывающую основы дисциплины…

— Вместо раболепствования, хотите вы сказать, — резко бросила она.

— Уж разрешите мне закончить. Подрывная суфражистская чушь. И если бы вы тогда сказали мне, что это меня не особенно заденет, я ответил бы, что вы гнусная лгунья. Но век живи, век учись. Или в нашем случае — сдохни, но научись.

Он помолчал и поглядел на нее. Правый уголок рта слегка дрогнул, а ее глаза сузились.

— Я могла бы послать вас подальше, — сказала она, — но нам придется вместе работать. Однако хамства я больше выносить не намерена.

— Вы не поняли того, что я сказал, — ответил он. — Я сказал, что теперь это меня не задевает. Я сказал — живи и учись. Я не тот Давид Шварц, каким был в тысяча восемьсот девяносто третьем году. Я надеюсь, что и вы не Галбирра из… кстати, когда вы умерли?

— В тысяча девятьсот восемьдесят третьем.

Вниз по склону они шли молча, Джилл несла свой грааль на конце копья, которое положила на плечо. Шварц остановился только раз, чтобы показать ей ручей, бежавший с холма. Его истоком был горный водопад. Затем они вышли к озерку в западине меж двух холмов. Какой-то человек сидел в лодке на середине озера с бамбуковой удочкой в руках. Поплавок медленно относило течением к кусту, свисающему с берега. Джилл показалось, что человек похож на японца.

Шварц пробормотал:

— Ваш сосед. Его настоящее имя Охара, но ему больше нравится, когда его зовут Пискатором. Спятил на почве преклонения перед Айзеком Уолтоном[84], которого читает наизусть вдоль и поперек. Говорит, что человеку в этом мире нужно только одно имя, и он выбрал Пискатора. Это рыбак по-латыни. Зациклился на рыбной ловле, как видите. По этой причине его поставили заведовать уничтожением речных драконов в Пароландо. Но сегодня у него выходной.

— Любопытно, — сказала Джилл. Она была уверена, что Шварц подводит к чему-то очень неприятному для нее. В его легкой улыбке явно сквозило нечто садистское.

— Он, весьма возможно, будет первым помощником на корабле, — сказал Шварц, — Он был японским морским офицером, и в начале Первой мировой войны его приписали к британскому флоту в качестве наблюдателя и стажера на дирижаблях. Позже он был наблюдателем-стажером на итальянском военно-морском дирижабле, который бомбил австрийские базы. Так что, видите, у него достаточно опыта, чтобы встать весьма высоко в списке команды.

— К тому же он мужчина, — она улыбнулась, внутренне закипая, — и, хотя моя квалификация куда выше его, все же он мужчина.

Шварц попятился от нее.

— Я уверен, Фаербрасс будет назначать офицеров исключительно исходя из их заслуг.

Она ничего не ответила.

Шварц помахал человеку в лодке, тот встал с банки и, улыбаясь, отвесил поклон. Потом снова сел, но не раньше, чем бросил на Джилл взгляд, который, как ей показалось, ощупал ее не хуже метафизического радара, определив навсегда ее место в мире и всю ее внутреннюю структуру.

Воображение, конечно. Но она подумала, что Шварц был прав, когда сказал:

— Удивительный человек этот Пискатор.

Черные глаза японца, казалось, сверлили ей спину, когда они уходили от озерка.

Глава 10

Тьма снаружи. И ночь внутри, ночь, корчащаяся в кольцах змееподобных бледных молний, изгибающихся и шипящих. А чуть позже, в том месте, где время уже не существовало, где-то впереди вспыхнул луч такой интенсивности, будто он пролетел сквозь объектив кинопроектора. Этот свет казался шепотом в воздухе, но в ее черепной коробке он был как пронзительный выкрик. Фильм демонстрировался на катодном лучевом осциллоскопе; он состоял из серий букв, отдельных и неоконченных слов, знаков и символов — обрывков нерасшифрованного кода. А возможно, и вообще непригодного для дешифрирования.

Еще хуже то, что лента, казалось, бежит в обратном направлении, перематываясь от конца к началу. Совсем как документальный фильм, снятый для телевидения — для кретинского (окретиненного) экрана долбаного телика. Показ задом наперед — отличный технический прием. Изображения вдруг вспыхивают, вызывают ассоциации, отражают что-то, звучат далеким эхом, пробуждая отклики, одно изображение накладывается на другое, и все это с быстротой, на которую способен только электронный компьютер. Как будто с неизъяснимой быстротой листаешь страницы иллюстрированной книги от конца к началу. Но текст? Где же текст? И о чем она думает сейчас, когда вспоминает, что думала раньше, глядя на эти изображения? Нет изображений. Нет сюжета. Нет, сюжет был, но его надо заново складывать из множества крошечных кусочков. Ах, из какого множества! Вот, кажется, ей это почти удалось, но снова все куда-то ускользает.