Хаджи - Леон Юрис

- Лжец!

- Продолжай, отец! Вытащи из стола свой кинжал и убей меня. Убей нас всех!

Внезапно Ибрагим схватился за грудь и вскрикнул, как будто его пронзила острая боль. Он стал хватать ртом воздух:

- Сердце... мое сердце...

Он закружился по комнате, натыкаясь на все. Он упал. Я встал над ним.

- Не можешь вытащить из стола свой кинжал, отец? Нет? Плохи дела. Я видел, как полдюжины их трахали мать на полу! Трахали на полу!

- А-а-а-а-а!

Он стоял на четвереньках, ползая, извиваясь и давясь, и сопли свисали у него из но-са, из глаз, изо рта.

- А-а-а-а-а-а!

Он добрался до стола и попытался встать. Он обхватил рукоятку кинжала и дернул. Он не поддался. Стол опрокинулся. Он лежал и булькал, вскрикивал, потом затих совсем.

Глава четырнадцатая

Семья потянулась обратно в дом, и всех знобило от ужаса. Я ждал, что они станут причитать и бушевать при виде тела Ибрагима у моих ног. Странно, но ничего этого не было. Они посмотрели на меня и отпрянули в страхе. Внезапно мне пришло в голову, что в тот момент они приняли меня за своего нового хозяина. Я оставался бесстрастным, поч-ти отстраненным. А потом возникло ощущение восторга. Я отомстил за свою любимую сестру, и я сделал это, сломив самого сильного, самого устрашающего вида человека из всех, кого когда-либо знал. Я мог кричать от радости от того способа, которым я его убил. Он умер в муках, как будто тысяча муравьев впилась ему в подмышки.

Но Боже... ведь я все еще любил его... можете вы это понять? Я любил его.

Слухи и будоражащие новости выгнали людей из кафе и лачуг, и большая толпа со-бралась у нашего дома. Я вышел на веранду, без страха, и посмотрел на них сверху вниз. Там были сотни, и многие подходили. Но никто не произнес ни слова против меня. Не было никаких пересудов о том, что произошло. Конечно, все это еще будет, разве не так? Все, что они знали, это было то, что я, Ишмаель, покончил с хаджи согласно освященному временем обычаю и что я, Ишмаель, - это сила, с которой надо считаться.

- Хаджи Ибрагим оставил нас, - произнес я почти ласково. - Он умер от сердца.

Самый славный момент истории хаджи Ибрагима наступил после его смерти. Из-лияния гуманности и выказывание скорби во время его похорон были из того сорта, кото-рый обычно приберегают для людей священных или высоких глав государств. Они при-ходили из всех лагерей Западного Берега и Иордании сотнями тысяч. Наконец-то арабы чтили и обожали его, поклонялись ему, но по-настоящему никто не знал, за что. В этот момент они лишь знали, что хаджи Ибрагима больше нет и что без него они беззащитны.

У подножия Горы Соблазна со стороны Акбат-Джабара уже сооружали могилу и ма-ленькую мечеть. Здесь его положили на покой, и здесь поклялись отомстить евреям, хотя я не знаю, за что. Все время этого испытания я сохранял хладнокровие и отчужденное молчание. За моей спиной болтали много грязных слов, но никто не отважился обвинить меня в лицо. Они поняли, кто их новый лидер, когда столкнулись с ним. Они знали мою силу. Они пресмыкались передо мной, выражая свое горе. Они целовали меня в щеку, а неряшливые целовали мне руку.

Будущие поколения будут приходить на эту могилу как на священное место, а когда пройдет время, хаджи станет святым.

Когда закончились похороны и все разъехались по своим крысовникам, на меня на-пала жуткая тошнота. Мне надо было уйти. Я отправился в единственное место, к единст-венному человеку, кто дал мне теплоту и уют. Было заметно, что Нури Мудгиль боится за меня. Я снова и снова бормотал, что все еще люблю Ибрагима. Кажется, он знал, что я сломаюсь. Понимаете, я не говорил о Наде после ее убийства. Я заставил себя не думать о ней. А потом я произнес ее имя и без сил упал ему на руки.

- Скажите мне, где она, доктор Мудгиль. Я должен забрать ее туда, где она будет покоиться в мире.

- Нет, - сказал он, - ты не сможешь этого сделать.

- Я должен.

- Ты не сможешь, - твердо повторил он.

- Что же вы пытаетесь мне сказать?

- Не теперь, Ишмаель, потом...

- Скажите. Я требую, чтобы вы мне сказали!

- От нее ничего не осталось. Ее разбросали в ста местах в этой ужасной свалке возле реки. Пожалуйста, больше ни о чем не спрашивай...

Я закричал:

- Я отомщу!

Он тяжело вздохнул.

- Да, - тихо сказал он, - конечно, ты отомстишь... конечно, ты отомстишь...

Я забегал по комнате, хотелось лопнуть. Я стоял перед ним и трясся...

- Почему я не могу плакать... я хочу плакать... Почему я не могу плакать! - Я упал на колени и ухватился за него. - Что мы наделали! - крикнул я. - Зачем! Зачем! Зачем! За-чем!

Он держал на коленях мою голову, гладил меня, и я рыдал, пока не осталось больше слез. Вспышка умирающего солнца заполнила комнату, и вслед за ней мы остались в тем-ноте.

- Почему? - шептал я, - почему?

- Вы были трое прекрасных людей, которые страстно любили друг друга. Но вы ро-дились в такой культуре, где нет места для выражения такой любви. Мы прокляты среди всех живых существ.

- Что будет со всеми нами? - сказал я, и это был не то вопрос, не то стон.

Он погрузился в долгое молчание. Я смотрел, как его тень покачивалась, когда он вздыхал.

- Вы должны мне сказать, доктор Мудгиль.

- Я скажу тебе, - сказал он мягко, с болью. - У нас нет позволения любить друг дру-га, и мы давным-давно утратили способность этого. Так было записано двенадцать веков назад. Наше главное наследство - ненависть. Десятилетие за десятилетием, поколение за поколением, столетие за столетием мы воспроизводим себя в ненависти. Возвращение ев-реев спустило с цепи эту ненависть, она взорвалась дико, бесцельно, в огромную силу са-моуничтожения. Через десять, двадцать, тридцать лет исламский мир начнет в безумии пожирать себя. Мы не умеем жить с самими собой... никогда не умели. Мы не умеем жить с внешним миром или приспособиться к нему... и никогда не умели. Мы не способны к переменам. Дьявол, делающий нас безумными, ныне пожирает нас. Мы не умеем остано-виться. И если нас не остановят, мы пойдем, вместе с остальным миром, ко Дню Сожже-ния. Теперь, Ишмаель, вы видим начало Армагеддона.

...Не знаю, когда именно чернота охватила меня...

Я упаковывал свой чемоданчик перед отъездом, и вдруг руки мои перестали держать вещи... в голове туман... я старался вернуть ясность, но она приходила лишь обрывками...

День за днем чернота была все больше и больше, пока не истощились мои силы, чтобы бороться с ней...

...и я поддался...

Все говорят, что я ненормальный, потому что перестал говорить...

...много раз, когда приходил доктор Мудгиль и обращался ко мне... я хотел отвечать ему, но не мог... мне так трудно было понять его слова...

...однажды ночью я впал в неистовство из-за Нады и изорвал фотографии Джамиля, Омара и Ибрагима...