Хаджи - Леон Юрис

Тем временем и у меня появились свои сердечные дела. Одной из европейских во-лонтерок была хорошенькая двадцатилетняя англичанка по имени Сибилла. Раньше мне приходилось слышать, что в делах секса англичанки холодны. Теперь мне это смешно.

Сибилла приехала в Иорданию, полная девчачьих представлений о том, что ее сва-лит с ног любовь романтического арабского шейха. Ну, эту роль я и сыграл, и смею ду-мать, более чем умело. Мой джип служил благородным арабским жеребцом, который уно-сил ее прочь к нашему логову в пустыне. Оба мы вполне искренне лгали друг другу о веч-ности нашей любви. Признаюсь, что даже при моем обширном опыте с вдовами Сибилла научила меня множеству прелестных фокусов.

Когда перед наступлением летней жары 1956 года сезон раскопок закончился, я стал мрачным. Сибилла и другие упаковались и уехали в Европу. Я остался с сотнями кусочков разбитого сердца и с такими же кусочками битых горшков, которые надо было собрать вместе.

Раскопки мы до следующего года закончили, но у меня еще оставалось много дел у горы Нево. С танталовыми муками мы близко подобрались к открытию важного места, может быть, стены, и имелись признаки, что там может оказаться кладбище и алтарь. Рас-копки в пустыне можно вынести, только если мечтаешь, что завтра, или послезавтра, или через три дня тебе откроется монументальная находка.

Поскольку в постройке древних евреев могли оказаться земляные кирпичи, ее легко могли размыть дожди. Поэтому в добавление к постоянной охране мне еще приходилось укрывать раскопки от осадков.

Лучшим моим вознаграждением была возможность находиться бок о бок с доктором Мудгилем, занимаясь вместе с ним кропотливым делом записывания, восстановления, из-мерения и зарисовки всего, что было выкопано из земли.

Однажды я трудился над загадкой из двух сотен черепков, пытаясь найти единствен-ный расклад. Наверно, мое настроение просочилось в рабочую комнату.

- Ты весь замызгался из-за этого горшка, - сказал он, взглянув со скамьи, с которой делал зарисовки.

Я пробормотал в ответ, что, мол, пустяки.

- Всякий раз становится грустно, когда заканчивается сезон раскопок. Но... будет другой год, приедет другая Сибилла. При виде этого согбенного создания ты не подумал бы, что меня приглашали в палатки многих женщин-археологов и волонтеров. Ах, я вижу, ты не расположен к маленькой беседе. В чем дело, Ишмаель?

- Джамиль умер, Омар уехал, а Камаль ничего не стоит. Вот когда все уехали, я вспоминаю, что сам я еще здесь.

Я нашел кусочек, который искал. Кажется, он подходит к горшку, который я состав-ляю. Но даже эти призрачные и дразнящие черепки сложить легче, чем жизнь.

Я боялся поднять один вопрос, страшась его ответа, но знал, что придется это сде-лать.

- До меня дошел слух, что это ваш последний сезон.

- Это не слух.

Я закрыл на момент глаза, чтобы перенести удар, затем повертел в руках маленький обломок глины.

- Куда же вы отправляетесь?

- Меня пригласили в Лондон поработать над публикацией о наших находках. Честно говоря, для такого инвалида, как я, трудно оставаться кандидатом на долгую жизнь. Мне всерьез нужно внимание медицины.

- Мне стыдно, - сказал я. - Я был слишком занят своими собственными делами. Мне следовало бы замечать, как вы страдаете.

Мне хотелось плакать из-за его боли и из-за того, что я теряю его. Я подыскивал нужные слова.

- А как же ваши связи с евреями?

- Найдут еще кого-нибудь.

- Меня всегда поражало, что вас не поймали.

- О нет, это не так. Я ведь никогда и не был настоящим шпионом. Давным-давно обе стороны решили использовать меня для передачи посланий. Между Иорданией и Израи-лем всегда должен быть контакт.

Я боялся, что он попросит меня взяться за это. Я быстро сменил тему.

- Отец верит в Насера. Он говорит: сколько еще мы, арабы, будем нести вину Запада за Холокост, и долго ли еще евреи будут извлекать выгоду из этого? Отец говорит, что сионисты доставляют сотни тысяч евреев из арабских стран на наше место в Палестине. Но они живут в убожестве, точно как в Акбат-Джабаре... Он говорит...

- Однако, - перебил доктор Мудгиль, - евреи не клянчат у мира милостыни для сво-их братьев. Свои лагери беженцев они разбирают так быстро, как только им удается за-страивать города. Они переселяют тысячи в хорошие дома и дают им полезную работу. Они очищают землю для возделывания. Жизнь тех евреев, которые покинули арабские страны ни с чем, будет иной, чем твоя. Ты понимаешь, Ишмаель, что в мире сегодня больше двадцати миллионов беженцев - от Индии до Африки? А ведь только у арабов есть ресурсы для решения проблем беженцев, если бы они того захотели. У нас огромные нефтяные деньги, больше рабочих мест в государствах Персидского залива, чем могут за-нять все палестинцы вместе. У нас богатые земли в долине Евфрата и обширные пустую-щие земли в Ливии. У нас нет только одного, чем евреи обладают в изобилии.

- Что же это?

- Любовь. Да, евреи любят друг друга. Они не стали бы мириться с тем, что собра-тья-евреи живут в таком рассаднике заразы, как Акбат-Джабар.

- Отец в глубине души это знает. Он не может больше соглашаться с этим. В конце концов, отец пытался сделать по-другому.

- Да, пытался.

- А теперь... иногда я его не понимаю. Он говорит, что теперь, когда русские стали союзниками Насера, Насер сможет объединить арабский мир как никто после Мохаммеда.

- Вздор. Ислам не способен жить в мире с кем-либо. А мы, арабы, хуже всех. Мы не умеем жить с миром, а что хуже всего, не умеем жить друг с другом. В конце концов по-лучится так, что не араб против еврея, а араб против араба. В один прекрасный день наша нефть кончится вместе с нашей возможностью вымогать. Мы столетиями не делали ниче-го, чтобы человечеству стало лучше, если не считать подарками человечеству убийц и террористов. Мир пошлет нас ко всем чертям. Мы, кто старался унизить евреев, сами окажемся униженными как накипь земли. Да отложи ты этот глупый черепок, и давай-ка вы-пьем кофе.

Через минуту мы уже сидели по обе стороны его письменного стола, на моем люби-мом месте. Оно было самым лучшим местом, пока я не заметил, как он морщится от боли.

- Как ты знаешь, Ишмаель, у меня никогда не было детей. Я боялся, что родится что-нибудь кривое вроде меня. Не думал ли ты о возможности отправиться со мной в Лондон?

- О, доктор Мудгиль, я мечтал услышать ваши слова. Но я знаю, что если уеду, то никогда не смогу взглянуть в лицо самому себе. Я не могу стать предателем.

- Предателем чего? Общественной системы, которая никогда не даст тебе свободы или красоты уникальной мысли?

- Я не оставлю Наду, пока она не будет в безопасности. А что касается отца...

- Разве ты не понимаешь? Ты и Нада - пешки в его отношении к миру, которого он никогда не увидит. Ишмаель - это смутная мечта хаджи Ибрагима о будущем. А Нада - это смутная память о Табе и о его прошлом, эйфория оттого, что он отправит ее к какому-нибудь великому шейху или богачу. Неужели ты хочешь прожить всю жизнь ради стари-ковских фантазий?