Вяземский - Вячеслав Бондаренко

Впрочем, и вопросов, которые вызывали у Вяземского желание их «печатно перебивать», становилось все меньше. Для него не стали событиями ни «Герой нашего времени», ни даже вышедшие в мае 1842 года «Мертвые души», вокруг которых бушевал настоящий критический ураган… Он только усмехался, читая статьи Греча, Сенковского и Полевого, видевших в поэме Гоголя очередной фарс; усмехался, читая похвалы Гоголю Белинского и особенно Константина Аксакова, который находил в «Мертвых душах» нечто величественное, наподобие «Илиады» Гомера… Истины, по мнению Вяземского, не было в обеих этих крайностях. Он призывал Жуковского подвести итоги обсуждения «Мертвых душ», сказать единственно верное заключительное слово: «Гоголю нужно услышать правду о себе». Но сам этой «правды» говорить не собирался: «Мертвые души» остались для Вяземского талантливым, ярким, но отнюдь не эпохальным произведением. «Это галерея людей, более или менее больных общечеловеческими болезнями и в особенности русскими болячками; портреты писаны бойкою кистью и красками чрезвычайно живыми и яркими. Вот и все; а если и скрывается в этом творении тайный смысл… то тем хуже», — писал он Шевыреву.

В 1843 году, правда, появилась-таки книга, сумевшая задеть Вяземского за живое — и очень сильно. Это был изданный в Париже четырехтомник французского писателя Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году».

Маркиз де Кюстин прибыл в Россию в июне 1839 года. Писательскому кругу его рекомендовал декабрист-эмигрант Николай Тургенев; он обратился с письмом к Вяземскому, прося его свести маркиза с Чаадаевым и Одоевским и вообще оказать ему достойный прием. Со своей ролью гида при иностранных писателях Вяземский свыкся, поэтому согласился выполнить просьбу Тургенева. Во время своего недолгого пребывания в России Кюстин собирал материалы для книги-памфлета «Россия в 1839 году», где опытным пером фельетониста расписал социальные уродства «северного колосса». Кюстину не нравилось в России все, начиная с деспотического образа правления и заканчивая климатом. Книга вышла бойкая, любопытная, яркая, но во многом несправедливая и неумная.

Памфлет Кюстина, вышедший в 1843 году в Париже, вызвал множество откликов. Он был тут же запрещен к ввозу в Россию, но, разумеется, все, кто хотел прочесть книгу, прочли ее. За рубежом появилось множество хвалебных откликов на сочинение маркиза. В России же книга подверглась серьезной и справедливой критике. Оппоненты Кюстина указывали на поверхностность впечатлений автора, полное незнание им русской истории и культуры, смешение им придворных кругов с образованной частью общества. С опровержениями на книгу Кюстина выступили Чаадаев, Тютчев, Хомяков, Греч, Вигель.

Прочитав «четыре тома одних взглядов, умозрений, поверхностных наблюдений» Кюстина, Вяземский ощутил тоску и усталость. Но многое в книге француза его и возмутило — например, неточное описание пожара на пароходе «Николай I», фраза о том, что русские путники из Европы в Россию возвращаются всегда с неохотой и выглядят мрачнее тучи… Мало-помалу складывался план статьи-отповеди. Мысль о ней подал Александр Тургенев. «Мы знаем наши собственные недостатки намного лучше, нежели наши пересудчики и хулители, — говорилось в этой статье. — Мы видим все то, что нам еще недостает как нации, являющейся дочерью великой европейской семьи. Мы знаем, что нам необходимо еще много трудиться над самими собой и многое приобрести с тем, чтобы достичь того положения, к которому влекут нас наши условия и наши обеты. Мы не ставим наше собственное движение впереди всей цивилизации: мы не претендуем быть наставниками и учителями других народов. Но мы также обладаем своим местом под солнцем, и не маркизу де Кюстину лишать его нас».

Свою статью Вяземский не закончил — его выбил из колеи указ Николая I «О дополнительных правилах на выдачу заграничных паспортов» от 15 марта 1844 года. 21 марта князь размахнулся на большое письмо Жуковскому, где изливал душу:

«Я полагал, что я уже вовсе охладел к общественным делам и смотрел с каким-то безнадежным, но и равнодушным унынием на хроническую болезнь России. Но этот неожиданный взрыв взбудоражил меня и пробудил во мне уснувшие страсти. Честью клянусь, что в течение двух недель этот указ лежал на груди моей как удушье, не давал мне спать, мешал мне порядочно говеть. Я не мог опомниться от этого указа, который нас всех треснул по голове… Неудовольствие и ропот против этой меры всеобщие, во всех званиях, начиная от государственных людей до мелких частностей. Но, верно, не сыскалось ни одного человека, который осмелился бы решительно сказать о том, кому ведать надлежит. Безгласность, низость, трусость, в которых погрязли наши сановники, неимоверны. Ни один из них не понимает, что для самой пользы монархической, для самой пользы лица, которому они будто бы преданы, бывают случаи, в которые обязанность требует отказываться от участия в мерах, признаваемых пагубными. Каждый видит, что меры пагубны, но ни один из них не имеет духа отойти от зла, идти в отставку и протестовать добросовестно и в истинном смысле верноподданнически против направления, которое всех путает. Никогда еще общее уныние не было так решительно и глубоко, как ныне. Всего не выскажешь, всей горечи не изольешь, и лучше наложить печать на уста и на сердце. Мудрено ли, что Европа вопиет против нас, когда мы во всем идем против течения. И счастливо еще, что Европа и все ее Кюстины и журналы врут и не знают половины того, что у нас делается, и судят криво и бестолково о том, что знают худо и поверхностно. Истина была бы гораздо хуже всех вымыслов или обезображенных рассказов… Я было написал довольно обширное и довольно удачное — по свидетельству тех, которым прочел, — опровержение Кюстина и готовился отправить в Париж для напечатания. Но указ окатил меня холодною водою и, вероятно, не решусь напечатать. Обстоятельства таковы, что честному и благомыслящему русскому нельзя говорить в Европе о России и за Россию. Можно повиноваться, но уже нельзя оправдывать и вступаться. Для этого надобно родиться Гречем».

Князь остался чист перед своей совестью. Он возмущен глупой книгой де Кюстина и считает нужным откликнуться на нее статьей, которую к тому же хочет опубликовать в Париже — отповедь предназначена, конечно, французским сторонникам маркиза. Но вот выходит возмутительный, по мнению Вяземского, правительственный указ — и он тут же отказывается от своих намерений, потому что русская глупость возмущает его не меньше французской. Оправдывать в глазах Европы отечество, когда оно продолжает делать явные ошибки, — для этого нужен особый талант, «для этого надобно родиться Гречем», который охотно растолкует западной публике любой указ и обоснует его необходимость…