Впереди идущие - Алексей Новиков

Так закончил Герцен свои «Письма с улицы Мариньи» и с этими мыслями приехал в Италию. Ему казалось, что после Парижа он нравственно выздоровел, что у него обновились и вера и силы, и многие надежды снова воскресли.

Прежде Италию разъедал ядовитый рак папства. Теперь страна, разодранная на части, требует единства и свободы. И сейчас еще светскую власть в Риме держит в своих руках папа Пий IX. Но разве не чудо, если правитель-первосвященник объявляет политическую амнистию и тюрьмы папской области пустеют? Разве не чудо, что по улицам Рима идут вооруженные народные отряды? Кто бы мог поверить, что народ приветствует первосвященника, а в воздухе звучит клич: «Да здравствует свобода!» – и совсем уж неслыханное громогласное требование: «Долой иезуитов!»

Дряхлый Пий IX, на лице которого застыло одно выражение беспечной сытости, прежде чем решиться на реформу, тянет время, а потом отчаянно пугается и готов пятиться назад. Народ по-прежнему приветствовал перепуганного первосвященника: «Да здравствует Пий Девятый! – но каждый раз прибавлял: – И конституция и свобода!»

В Рим приходили потрясающие известия то из Милана, то из Сицилии, то из Неаполя. Когда неаполитанский король, потерпев поражение в восставшей Сицилии, скрепя сердце обещал и амнистию и конституцию, – в Риме вечером все окна осветились!

Александр Иванович Герцен упивался невиданным зрелищем пробуждения страны, еще вчера спавшей мертвым сном. Может быть, в этих чувствах, полных веры в будущее Италии, таились иллюзии. Может быть, народ казался единым в своих желаниях только потому, что в Италии не так еще отчетливо, как во Франции, определились противостоящие по интересам классы.

Приехав в Неаполь, откуда совсем недавно выехал Гоголь, Герцен сам видел, как народ бежал на площадь с криками: «Он подписал!» Речь шла о конституции, подписанной королем. И король, вышедший на дворцовый балкон без шляпы, низко кланялся народу. Тиран, трус и ханжа клялся в верности народу, но лицо его не предвещало ничего доброго.

А потом в Рим пришли новости еще более потрясающие. Восстание против владычества австрийцев вспыхнуло на севере Италии. Восстал Милан. Римляне посылали на север отряды добровольцев. В Риме был сброшен герб – ненавистная двуглавая птица – с дома австрийского посла. Началась война за свободу, за объединение Италии.

Как же было Герцену не жить одной жизнью со страной, которая была занята чужими солдатами, разорвана на клочья, связана по рукам и по ногам, которую казнила святая инквизиция за каждую вольную мысль и которая теперь воскресла для новой жизни?

В начале марта, в дни карнавала, в Рим пришли тревожные вести с севера. Австрийцы готовились подавить восстание, австрийцы наступали. И в этот же день знакомый Герцену редактор газеты принес новость совершенно фантастическую: в Париже строят баррикады, в Париже идут уличные схватки…

Ночью на маскараде в театре какой-то человек подал из ложи знак платком: он хочет говорить!

– Римляне! Сейчас получено известие, что парижане выгнали Людовика-Филиппа. Республика провозглашена!

– Да здравствует французская республика! Да здравствует свободная Франция! – в едином порыве отвечал театральный зал.

«Во сне все это происходит или наяву?» – Герцен все еще не мог поверить. Как могла произойти революция в Париже? Ведь Париж являл картину нравственного растления, пустоты и пошлости. Что же могло произвести взрыв? Еще накануне ни король, ни министры, ни оппозиция, ни люди, построившие первые баррикады, не предвидели, чем кончатся февральские дни. Хотели прогнать первого министра Гизо – прогнали короля; хотели провозгласить право банкетов – сделали революцию.

Французский король бежит из Парижа, сбрив бакенбарды и надев платье английского шкипера. Исчезают как дым министры. Палата депутатов, большинство которой неизменно вотировало доверие растленному правительству, в страхе ждет возмездия от народа.

Народ одержал полную молниеносную победу.

Герцен стремился в революционный Париж и не мог оторваться от событий, развертывающихся в Италии. Словно предчувствовал, что во Франции ждет его крушение надежд и мучительное, горькое разочарование.

Александр Иванович увидит революцию, потопленную в крови, и торжествующую буржуазию. Он потеряет веру в будущее и снова эту веру обретет. Став эмигрантом, которому закроют путь на родину, Александр Иванович скажет друзьям: «Прощайте навсегда!» Но придет время – и жадно будут внимать русские люди набатному звону герценовского «Колокола».

Глава двенадцатая

Тревогу, охватившую русские правительственные круги, как нельзя лучше отразил официальный редактор «Современника» профессор Никитенко. Он прямо заявил Некрасову и Панаеву: если в журнале будет продолжение годового обзора Белинского, то он, Никитенко, не пропустит ничего подобного тому, что было написано в первой статье о натуральной школе.

– Помилуйте, господа, это же чистая политика, – говорил Никитенко. – А времена, господа, сами знаете, какие. Пронеси, господь бог!

– Едем к Белинскому! – сразу же после этого разговора предложил Некрасов.

Белинский выслушал новости. Иван Иванович Панаев со своей стороны дополнил:

– В Петербурге все больше на Париж оглядываются, а там уже и первого министра Гизо гласно обвинили в том, что он покровительствует массовой продаже государственных должностей. В Париже назначен новый политический банкет. Ожидают зажигательных речей. Но, кажется, французское правительство намерено покончить с этими банкетами. – Панаев неожиданно рассмеялся:: – А посмотрели бы вы, Виссарион Григорьевич, на, Никитенко! Ей-богу, дрожит наш уважаемый редактор! Что же скажут другие цензоры?

Некрасов подтвердил:

– Создается из рук вон трудное положение. Будто бы еще и ничего не случилось во Франции, а «Современник» уже находится в осадном положении. Как возьмут нашу февральскую книжку да прочтут «Сороку-воровку», боюсь, двинутся с барабанами на нас в атаку. Одно утешение: читатели-то давно прочли повесть Герцена.

– А как идет подписка? – спрашивал Белинский.

– Отменно! Около трех тысяч подписчиков будем иметь, ручаюсь.

Но и это отрадное известие не могло отвлечь Белинского от напряженной думы.

– Если бы знать, что же происходит в Париже… – повторял он.

Известия из Франции приходили очень медленно. И, как на грех, приятели еще реже стали ездить на Лиговку. Боятся, что ли?

– Будьте милосердны, выпустите меня на улицу! – просил Виссарион Григорьевич доктора Тильмана. – Дайте возможность подышать воздухом, пусть хоть и в наморднике!

Белинский имел в виду хитроумный, но чертовски дорогой аппарат, который предписал доктор Тильман, – им следовало прикрывать рот при выездах. На все согласен Виссарион Григорьевич, только бы вырваться в город, только бы знать, что слышно из Франции. Но неумолим доктор Тильман.