История России. XX век. Как Россия шла к ХХ веку. От начала царствования Николая II до конца Гражданской войны (1894–1922). Том I - Коллектив авторов

Молодой сотрудник Российского МИД Г. Н. Михайловский писал:

«Привыкшая к автомобильным парадам и антиправительственным демонстрациям при начале событий петроградская публика с любопытством наблюдала происходящее. Когда, однако, послышалась стрельба и улицы наполнились приехавшими кронштадтскими матросами (как раз тогда было сказано В. М. Черновым крылатое слово о „красе и гордости революции“ – кронштадтских матросах, которые оправдали это наименование в октябре 1917 г.), город вымер.

После Февральской революции не было такого положения в Петрограде. Я прошел в эти дни несколько раз весь город из неудержимого любопытства, хотя, признаюсь, несколько раз вынужден был пережидать перестрелку в первом попавшемся доме. Надо сказать, что эти столь знаменательные дни, которым предстояло стать грозным предвестником Октябрьской революции, ни в малейшей мере не походили на Февральскую революцию и даже на апрельскую попытку свержения Временного правительства, закончившуюся уходом Милюкова и первым кризисом Временного правительства. Июльские дни имели свое собственное cachet (фр. – оттенок, печать. – Отв. ред.), которое им придавали именно кронштадтские матросы, раньше не принимавшие такого участия в петроградских событиях.

Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевернутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну, эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевицкой революции, не имели ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями, несшими, правда, плакаты с надписями „Долой войну“, „Долой Милюкова“, но несшими их открыто, с полковыми знаменами и в строю. Здесь же это была не демонстрация, а нападение людей, которые опасались расплаты и скрывали свои воинские звания, перевертывая ленту с обозначением своей части или своего судна, как бы стыдясь того, что делают…

Они рассыпались по всем улицам, примыкавшим к Невскому, но особенно любили перебежки по набережным, как будто близость воды придавала им бодрость. Никогда еще уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчетливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевицкого движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за свое дело. Нет, как раз обратное – это было скорее хладнокровное и деловое исполнение определенного, заранее обдуманного другими плана, который мог и не удаться, и тогда эти анонимные наемники могли безнаказанно вернуться в свое разбойничье гнездо, не оставив даже видимых следов принадлежности к определенной воинской части. Наконец, невиданная до сих пор на петроградских улицах регулярная атака рассыпной цепью и в одиночку – все это были методы не народной революции и даже не гражданской войны, это была неприятельская вылазка, изменническое нападение внешнего врага, старавшегося врасплох овладеть городом.

Я нигде не видел той бестолковой суеты, митингования, призывов к толпе, искания сочувствия, которые были в апрельские дни и во всех антиправительственных демонстрациях доселе. Наоборот, эти люди к местному мирному населению относились с полнейшим равнодушием, как полагается в регулярном бою, когда все сводится к военным действиям враждующих армий, а мирное население, пока оно не вмешивается в военные операции, является quantite negligible (пренебрегаемой величиной. – Отв. ред.). Именно таково было отношение к петроградскому населению в июльские дни. Они были страшны именно тем, что все было сосредоточено на военной задаче.

Здесь не было никаких сцен разнузданных эксцессов, погромов и избиений мирных жителей – всего того, что я потом так часто видел в гражданскую войну, когда эмоции не поддаются контролю. В июльские дни я был поражен какой-то деловой планомерностью, холодным расчетом, отсутствием какого бы то ни было азарта или революционного увлечения, не говоря уже о совершенно неподходящем слове „пафос“, отсутствием всяких излишних движений и, самое главное, чужеродностью, иноземщиной этого налета, как будто это были не русские люди, а латыши, китайцы, кавказские инородцы, впоследствии принявшие такое активное участие в гражданской войне.

В противоположность известным пушкинским словам о том, что русский бунт всегда бессмыслен и жесток, я в июльские дни не видел ни бессмысленности, ни излишней жестокости. Наоборот, немецкая печать деловитой аккуратности, впоследствии совершенно стершаяся в большевицкой стихии в дни гражданской войны, как это ни грустно, ставшей „русской“, вернее, „обрусевшей“, в июльские дни сияла на этих кронштадтцах, даже и не русское имя носивших, каких-то анонимных иноплеменниках. Скажу, что в февральские дни, несмотря на сравнительно малое количество пролитой крови, было много национальной бессмысленности и жестокости русского бунта. Я собственными глазами видел тогда дикие расправы, чисто русские, с обезоруженными городовыми, которых с выколотыми глазами толпа водила по улицам Петрограда или вытаскивала тех же городовых из чердаков и подвалов и вершила зверский самосуд – все это было омерзительно и глубоко отвратительно, но все это было стихийно. В июле же не было и тени этого.

Когда эти дни закончились ночным приходом войск с фронта и когда я увидел кавалерийские части, покрытые пылью и засохшей грязью, измученные быстрым переходом, но при всем этом такие русские, то для меня не было ни малейшего сомнения, что кронштадтские „гости“ не были русской самодельщиной.

Значительно позже, в октябре 1918 г., в Киеве присяжный поверенный Бессарабов, заведовавший судебным следствием Временного правительства по делу о германских деньгах, данных большевикам для производства в России пораженческого переворота, рассказывал, как он в июльские дни со своим начальством объезжал казармы Преображенского полка и показывал солдатам, вопреки правилам закона, данные судебного следствия, чтобы убедить их выступить против наезжих кронштадтцев.

Как бы то ни было, приход войск с фронта решил участь восстания, и кронштадтский налет кончился неудачно… „Победа“, конечно, была, но как она была использована? Мы все в Петрограде ждали суровой и беспощадной расправы с большевиками, которые от речей с балкона дворца Кшесинской и уличных митингов и даже вооруженных демонстраций уже перешли к делу, то есть к попытке вооруженной рукой захватить власть в самой столице России. Казалось бы, колебаниям больше не должно было быть места, между тем после известных арестов зачинщиков, по требованию, как тогда говорили, Петроградского Совдепа главные виновники были выпущены, и когда стало известно, что Временное правительство и не собирается ликвидировать „смуту“ энергичными мерами, то единодушное положительное отношение к Февральской революции, обнаружившееся в первые дни ее, стало быстро падать, переходя уже прямо в оппозицию.

…именно тогда, когда за июльскими днями не последовало истребления большевицкого корня, именно тогда началась личная кампания против А. Ф. Керенского…» – Г. Н. Михайловский. Записки. М., 1993. Т. 1. С. 424–427.

Еще в процессе подавления июльского путча министр юстиции трудовик Павел Николаевич Переверзев собрал пресс-конференцию у себя в канцелярии и передал в газеты для опубликования собранные контрразведкой подполковника Б. В. Никитина и генерала П. А. Половцева данные о большевиках как об агентах Германии. Он не без оснований полагал, что эти, пусть еще и не подтвержденные судом факты побудят русское общество отшатнуться от Ленина и его партии. Узнав о действиях Переверзева, Сталин обратился в Совдеп с требованием запретить публикацию «клеветнической» информации. Чхеидзе и Церетели послушно обзвонили редакции петроградских газет, требуя от имени Исполкома Совета воздержаться от публикации правительственного сообщения. Переверзев обратился в правительство за поддержкой, но, к его удивлению, князь Г. Е. Львов, Терещенко и Некрасов поддержали Совдеп, потребовав воздержаться от публикации, так как «необходима осторожность, когда речь идет о лидере большевицкой партии». Только одна газета, многотиражная «Новая жизнь» решилась пойти против требования Совета и на следующее утро вышла с анонсом «Ленин, Ганецкий и Ко – шпионы». В статьях эта газета подробно опубликовала переданные Переверзевым материалы с указанием сумм, выплаченных Германией большевикам, и каналов их доставки через Стокгольм. Листовки с этой статьей были во множестве расклеены по всему Петрограду и пригородам. Вернувшись с фронта, Керенский полностью поддержал министров и обвинил Переверзева в «непростительной» ошибке. 10 июля Керенский запретил арестовывать большевиков и конфисковывать найденное у них оружие. Министр юстиции покинул свой пост, так и не поняв, как он признается в своих воспоминаниях (опубликованы в «Последних новостях». Париж, 31.10.1930), почему Временное правительство так оберегало большевиков, только что пытавшихся с ним покончить. 7 июля ушел в отставку князь Львов. Министром-председателем с сохранением поста военного и морского министра стал Керенский. Социалисты получили девять министерских портфелей из тринадцати.