Паж герцога Савойского - Александр Дюма

— И каковы же были, — спросил один из дворян, — уж не спрошу о подвигах, но имена этих десяти храбрецов?

— Вы правы, что не спрашиваете о их подвигах, о них можно бы было написать поэму, но тот, кто мог бы ее написать, бедный Фракассо, к сожалению, умер от горловой спазмы, а имена — это другое дело…

— Ну, тогда перейдем к именам.

— Первым был Доменико Ферранте: он и ушел первым. Однажды вечером он с двумя товарищами проходил около Нельской башни, и ему пришло в голову предложить свою помощь одному чертову флорентийскому скульптору по имени Бенвенуто Челлини: тот только что получил из рук казначея Франциска Первого мешок серебра, а наш товарищ хотел помочь ему донести этот мешок. Бенвенуто припозднился — в эту минуту в церкви Сен-Жермен-де-Пре как раз пробило полночь — и в обычном любезном предложении усмотрел корыстные намерения, а потому он схватился за шпагу и одним выпадом пригвоздил Доменико к стене!

— Вот что значит быть чересчур любезным! — сказал один из слушателей другому.

— Вторым был Витторио Альбани Фракассо, великий поэт, способный работать только при свете луны. Однажды он в поисках рифмы бродил в окрестностях Сен-Кантена и оказался среди людей, устроивших засаду на герцога Эммануила Филиберта, но он был так занят непокорной рифмой, что забыл спросить у этих людей, с какой целью они там собрались. И когда вскоре появился герцог и началась схватка, бедный Фракассо оказался в самой гуще; он пытался изо всех сил выбраться из свалки, но получил удар булавой по голове от оруженосца герцога, проклятого забияки Шанка-Ферро. Засада провалилась, Фракассо остался на поле битвы и, поскольку он был без сознания, не мог объяснить, что оказался там случайно; ему накинули веревку на шею и вздернули на дубовый сук. И хотя Фракассо, как истый поэт, весил не более козодоя, тем не менее под тяжестью его тела скользящая петля затянулась, вызвав удушение. Тут он как раз пришел в себя и хотел дать объяснения, опровергнув обвинения, порочащие его честь, но опоздал на одну секунду; объяснения застряли у него в глотке, поскольку остались по другую сторону петли, и это заставило многих считать, что ни в чем неповинный человек был повешен справедливо.

— Господа, — произнес чей-то голос, — пять «Pater» и пять «Ave» за несчастного Фракассо!

— Третьим, — продолжал грустно нищий, — был достойный немецкий наемник по имени Франц Шарфенштайн. Вы, конечно, слышали о покойных Бриарее и Геркулесе? Так вот, Франц обладал силой Геркулеса, а ростом был с Бриарея. Его убили при защите бреши в стене Сен-Кантена. Да упокоит Господь его душу, равно как и душу его дяди Генриха Шарфенштайна, который, оплакивая племянника, впал в слабоумие и умер.

— Скажи-ка, Монтегю, — спросил чей-то голос, — как ты полагаешь, если бы ты умер, твой дядя впал бы в слабоумие, оплакивая тебя?

— Милый мой, — ответил тот, к кому был обращен вопрос, — ты же знаешь правило, гласящее: non bis in idem.note 50

— Пятый, — продолжал нищий, — был честный католик по имени Сирилл Непомюсен Лактанс. Этому спасение на Небесах обеспечено, потому что он двадцать лет сражался за нашу святую веру и умер мучеником…

— Мучеником? Черт возьми! Расскажи нам об этом.

— Очень просто, господа. Он служил под началом знаменитого барона дез'Адре, который на тот момент был католиком. Вы, конечно, знаете, что барон дез'Адре всю жизнь провел за тем, что из католика становился протестантом, а из протестанта — католиком. Итак, на тот момент барон дез'Адре был католиком, а Лактанс служил под его началом; и случилось так, что барон накануне праздника Святых Даров взял в плен нескольких гугенотов и не знал, какую казнь для них придумать; тогда Лактанса осенила свыше мысль снять с них кожу и обить ею стены домов в деревушке Морнас; барону эта мысль очень понравилась, и он, к вящей славе нашей святой веры, назавтра же привел ее в исполнение. Но на следующий год, день в день, когда барон сделался уже гугенотом, случилось так, что Лактанс попал к нему в руки; тут барон вспомнил совет, который мой благочестивый друг дал ему в прошлом году, и, несмотря на его протесты, приказал содрать с него кожу! Я узнал кожу мученика по родинке у него под левым плечом.

— Может быть, и с тобой такое получится, Вилькье, — сказал один из молодых людей своему соседу, — но, черт побери, на обивку стен твоя шкура пойдет только в том случае, если во Франции к тому времени будет избыток барабанов!

— Шестым, — продолжал ниший, — был изящный щеголь из нашего славного города Парижа, молодой, красивый, галантный, всегда волочившийся за какой-нибудь дамой…

— Тсс, — произнес один из дворян, — говори, добрый человек, потише: вдруг король Генрих Третий услышит тебя и накажет за то, что ты водился с такой дурной компанией?

— И как же звали человека, имевшего такие дурные нравы? — спросил другой дворянин.

— Его звали Виктор Феликс Ивонне, — ответил нищий. — В один прекрасный день, вернее в одну прекрасную ночь, когда он пришел к одной из своих любовниц, муж, не решившийся ждать его со шпагой в руке, снял с петель дверь, через которую Ивонне должен был выйти. Дверь была сделана из цельного дуба и весила, наверное, тысячи три фунтов; ее просто сняли с петель и поставили на место. В три часа ночи Ивонне распрощался со своей любимой и пошел к двери, а ключ у него имелся; он вставил ключ в скважину, повернул его два раза и потянул к себе; но, вместо того чтобы повернуться на петлях, дверь рухнула на бедного Ивонне! Если бы это были Франц или Генрих Шарфенштайны, они бы отбросили ее как листок бумаги, но Ивонне, как я уже сказал, был изящный молодой человек, с маленькими ручками и маленькими ножками: дверь переломала ему кости, и на следующий день его нашли мертвым.

— Послушайте, — сказал тот из Сорока Пяти, которого звали Монтегю, — прекрасный рецепт, надо дать его господину де Шатонёфу: жена не станет от этого меньше изменять ему, но не дважды с одним и тем же.

— Седьмым, — продолжал бродяга, — был некий Мартен Пильтрус. Это был, как говаривал господин де Брантом, учтивый дворянин, а погиб он из-за досадного недоразумения. Однажды господин де Монлюк проезжал через какой-то городок, где его приветствовали все городские чиновники, кроме судей; господин де Монлюк решил отомстить за такую невежливость, а для этого навел справки и узнал, что в тюрьме города содержатся двенадцать гугенотов: их должны были на следующий день судить. Он явился в тюрьму, вошел в общую залу и спросил: «Кто здесь гугенот?» В этой зале находился уж не ведаю в чем обвиненный Пильтрус, он знал, что господин де Монлюк — ярый гугенот, и понятия не имел о том, что тот сменил религию, как и барон дез'Адре; и вот Пильтрус решил, что господин Монлюк спрашивает, кто здесь гугенот, с целью их освободить; оказалось, вовсе не так — с целью их повесить! Когда бедный Пильтрус понял, в чем дело, он стал протестовать изо всех сил; но протестовал он напрасно, было принято во внимание только его первое заявление, и он был повешен высоко и сразу, двенадцатым по счету. А кого схватили на следующий день? Конечно, судей, кому некого больше было судить… Но Пильтрус был уже мертв.