Небо и земля - Виссарион Саянов

— Да…

— Вот и хорошо. Я, знаете, волновался. Говорили, будто в вашем районе много фугасок падало…

— Поблизости падало, а нас пока не задело.

— В тылу-то, знаете, какие рассказы! Ведь каждый волнуется, у каждого из нас кусочек сердца в Ленинграде остался. Хорошо, что вы пришли сейчас. Я ведь уже уходить собрался. Времени у меня, как сами понимаете, в обрез: через несколько часов надо вылетать обратно…

— Разве муж мой еще в тылу? Я думала, что он вернулся уже на аэродром, в Запсковье.

— Он вам писал, как получилось, что не смог уехать с Урала. Должно быть, письма затерялись дорогой…

— Ну, как он там живет? — тихо спросила Елена Ивановна. — Наверно, работы много? Да вы садитесь, пожалуйста, я вас ненадолго задержу, самую малость. Может, чаю собрать? У нас электрический чайник замечательный, закипит мигом.

Она суетилась, ходила от стола к буфету и от буфета к столу, перетирала чашки, доставала с полок хлеб, печенье, а летчик улыбался и говорил:

— Вы не беспокойтесь, Елена Ивановна. Мне ничего не нужно.

— Нет, я вас так не отпущу, это не по-хозяйски, — настойчиво твердила она и, садясь рядом с ним, испуганно глядела на гостя, словно боялась, что он так и уйдет, ничего не рассказав о Быкове.

— Кстати, я вам посылочку принес и письмецо, — сказал летчик, набивая махоркой трубку.

— А я-то и не догадалась спросить вас, — беспокойно сказала Елена Ивановна. — Новости какие-нибудь есть у него?

— Новостей особенных нет. У нас на заводе тихо, работы очень много. Он вас просил собираться к нему.

— Мы, ленинградцы, знаем, как тяжело наше положение теперь. Ленинград уже окружен, мы теперь в кольце блокады, и я считаю себя не вправе уехать — ведь я здесь работаю в группе самозащиты, руки мои здесь нужны…

— Петр Иванович огорчится, — сказал летчик, — он так мечтает о встрече с вами…

В комнату вбежала Женя. Она была чем-то очень встревожена. В её руках блестели ножи, которые она только что относила на кухню.

— Что с тобой? — недоуменно спросила Елена Ивановна.

— Из жакта повестку принесли.

— Какую повестку?

— Придется тебе, Ленушка, на оборонные работы ехать, — проговорила, входя в комнату, Софья Гавриловна. — Папаша твой очень волнуется, но мы с Женей решили: будем за Иваном Петровичем ходить вместе. На то время, пока тебя не будет, я к вам на квартиру переберусь. Так что ты, воин, о своем тыле не беспокойся. Чистота такая же будет, как при тебе.

Победоносцев, вошедший в комнату вместе с Софьей Гавриловной, недовольно промычал что-то сквозь зубы.

— Стало быть, передайте мужу, что я пока выехать не смогу, — сказала Елена Ивановна, обращаясь к летчику. — Изменится обстановка на фронте — приеду. А пока тут останусь.

— Может, письмо напишете?

— Вы на словах передайте, а письмо я потом напишу, когда с оборонных работ вернусь. А вот невестку мою мы с вами теперь же отправим. Она в положении, на седьмом месяце, ей тут оставаться нельзя.

Голос Елены Ивановны стал жестким и властным.

— Что вы, Елена Ивановна, — умоляюще сказала Женя. — Как же мне эвакуироваться, если вы сами хотите здесь остаться. Нет, нет, что ни говорите, а товарищу придется без меня улететь.

Летчик молча стоял в сторонке, он понимал, что лучше ему не вмешиваться в этот трудный разговор. Насупясь ходил по комнате Победоносцев, а Софья Гавриловна, перемывая чашки в полоскательнице, укоризненно покачивала головой в ответ на каждое возражение Жени.

— Я чувствую, все вы против меня, все хотите от меня отделаться, — плача, проговорила Женя. — Но я все равно не уеду… Я не такая слабая, как вы думаете, я все перенесу, ничего не испугаюсь. Ведь рассказывал же вам Ваня, как мы с ним однажды подымались на Казбек, — и я оказалась тогда не слабее мужа…

Она посмотрела на Софью Гавриловну, но не нашла поддержки в её строгом, осуждающем взгляде.

— Мы так дружно жили, а вы теперь хотите от меня отделаться… К тому же не я одна беременная в городе… Остаются другие, останусь и я…

Софья Гавриловна решительным жестом отодвинула полоскательницу с недомытыми чашками и поднялась из-за стола.

— Зачем ты, Женечка, так упорствуешь? — громко сказала она, привлекая к себе плачущую женщину и не выпуская её из своих объятий. — Или ты всерьез думаешь, что твоему мужу будет легче воевать, если ему напишут о твоей блажи?

Она поцеловала Женю в лоб и молча заглянула в эти удивительные глаза, в которых жила огромная, ничем не одолимая радость жизни.

Женя положила голову на плечо старухи, и все сразу почувствовали, что больше спорить уже не придется.

Елена Ивановна стала укладывать чемоданы невестки. Когда дело дошло до детских фуфаечек, которые вязала она с Женей, украдкой пришлось смахнуть слезы. А Женя ни к чему не могла прикоснуться, ни о чем не могла говорить и беспомощно оглядывала большую темную комнату.

Только теперь решился вмешаться в разговор приезжий летчик.

— Вы не беспокойтесь, Елена Ивановна, вашу невестку доставим благополучно. И муж ваш будет рад, что мы хоть кого-нибудь из семьи привезли к нему. Ведь ему там тоже нелегко — день и ночь на работе, так и спит на полу в цехе…

Он хотел облегчить всем этим хорошим людям последние минуты прощания и, взяв Женю под руку, а в другой руке держа объемистый чемодан, весело проговорил:

— Теперь вся ответственность на мне, я попрошу мою пассажирку не спорить: у нашего экипажа дисциплина железная…

Прошло с полчаса после того, как захлопнулась дверь за Женей, а никто из оставшихся в квартире еще не сказал ни слова. Победоносцев стоял у окна, Елена Ивановна беззвучно плакала, сидя на диване.

Софья Гавриловна села рядом с ней на диван и сказала, ласково проводя рукой по её колену:

— Не волнуйся, голубушка. За Иваном Петровичем смотреть буду…

— Я, слава богу, в присмотре не нуждаюсь, — визгливо крикнул Победоносцев.

Он не сводил глаз с дочери и, только теперь поверив в неизбежность разлуки, с испугом подумал о том, что, может быть, никогда больше не увидит Лену. Враг бомбит оборонные рубежи, да мало ли что может еще приключиться и со старым домом на Подьяческой!

— Свои дела мы решим сами, — ответила Софья Гавриловна. — Ваше дело — в кабинете сидеть, писать, ученые книги читать, а домоправительство нам, женщинам, оставьте. Мужчинам оно вроде бы и не к лицу.

— Жил же я один без дочери много лет — и не умер…

— То в мирное время было. Домработница у вас была, обед вам готовила, комнаты прибирала, тихо по квартире ходила, вы её и не видели вроде. А как к ней привыкли! Когда она замуж выходила, на неё обиделись, помните?

— Да стоит ли о том вспоминать, — отозвался сокрушенно Победоносцев. — Нынче время другое настало…

— Верно сказано: другое время настало. Люди жить должны одною большою семьей. Сейчас я вам помогу, а кто знает, может, потом, Иван Петрович, и я к вам за подмогой приду…

На повестке, врученной Елене Ивановне, значилось, что явиться следует на Варшавский вокзал, — называлась фамилия начальника отряда и упоминалось о вещах, которые следует взять с собою.

Софья Гавриловна быстро собрала нужные вещи, накрыла ужин в столовой. И вдруг оказалось, что времени в обрез и следует торопиться, чтобы не опоздать.

— Я тебя провожу на вокзал, — сказала Софья Гавриловна, одергивая блузку.

— Ну уж, надеюсь, что без меня вы не пойдете, — сердито сказал Победоносцев.

Так и пошли они на вокзал втроем. У закрытой перронной кассы Елена Ивановна распрощалась с ними и через полчаса уже сидела в переполненном вагоне.

Она сидела на скамье, закрыв глаза, и думала об испытаниях, которые выпали теперь на её долю. Сколько было пережито и сколько предстояло еще пережить!

Впервые в жизни она не беспокоилась о муже, и это чувство было необычно. Зато о Тентенникове и Ванюше не могла думать без волнения. Ванюшка был собран, рассудителен, такой напрасно рисковать не станет и если уж пойдет на смерть, то когда другого выхода нельзя найти. Смелости у него не меньше, чем у Тентенникова и названого отца, а уменья и выдержки больше, хладнокровия больше, — новое поколение, другая жизненная школа… Но Тентенников — размашистый, безудержный, неуемный, ни в чем не знающий меры, — он, должно быть, раньше других погибнет в нынешней войне…

Победоносцев с Софьей Гавриловной возвращался домой.

Он старался думать о недавно прочитанных книгах, но мысли упрямо и неотвязно возвращались к дочери, к разлуке с ней, к тому, что было пережито за военные дни. Возле дома, разбитого в недавнюю бомбежку, он остановился, оглядел внимательно развалины, — это тоже был кусок его прошлого.

Он шел, постукивая палкой по тротуару, и щурил близорукие глаза. Ветер раздувал его длинную бороду. Широкие поля старомодной плюшевой шляпы прикрывали могучий лоб. Старик шел по знакомым с детства улицам, по городу, в котором прошла лучшая часть его жизни, — сюда он всегда возвращался после дальних поездок, здесь издавна был его дом, здесь он учился мыслить, здесь любил и страдал, здесь были друзья и враги, любимый труд, дети — жизнь, такая сложная и все-таки теперь, за дымкой прошедших десятилетий, такая прекрасная и интересная.