Учебник рисования - Максим Кантор

Не мог Маркс вообразить того, что подобная афера есть наиболее желательное для Мирового валютного фонда размещение средств: ведь не думали же просвещенные джентльмены раздать пять миллиардов долларов жителям российской глубинки? Так и Мопассан с Куприным, мужественные писатели, показавшие парадный сюртук жизни с изнанки да еще нашедшие прорехи в подкладке, не могли вообразить некоторые тонкости современного обращения с женщиной.

В целом общество несомненно шагнуло вперед — и жить стало лучше и проще. А то, что при данном положении дел кто-то всегда выйдет крайним, это, увы, печальный, но закон жизни. Но и им, тем, кто оказался с краю, требуется жить.

— Работать-то надо, — сказала Анжелика, — кушать всем хочется.

— Ну и работка у тебя, — сказал Кузнецов.

— Работка у меня — не бей лежачего, — сказала Анжелика и засмеялась.

— Тебя-то как раз бьют, — сказал Кузнецов не то с жалостью, не то с презрением, — сама просишь, что ли? Чтоб лишние бабки срубить?

— Работа такая. Не жалуюсь. А где мне работать? На вокзале?

— Чем на вокзале плохо, — сказал Кузнецов, не поняв Анжелики; та имела в виду свою профессиональную деятельность, — на вокзале работать нормально. Я сам на вокзале работаю.

— То-то к нам пришел. Видать, не досыта кушал.

— Платят там мало, это верно. Ну, думаю, на стороне приработаю.

— Видишь, как ты рассуждаешь. Себе все позволяешь, верно?

— Так ведь я ничего такого не делаю, — Кузнецов хотел отозваться о характере работы Анжелики, но передумал. Как это было свойственно ему, он собрался было сказать, потом посмотрел на собеседника и не сказал.

— А у тебя — лучше работа? Сидишь, как пес, на цепи.

— Не лежу хотя бы.

— Сидишь, пес, и других кобелей охраняешь.

— Это ты верно. Тошно смотреть, — сказал Кузнецов, — кобели ходят поганые.

— Почему поганые. Нормальные. Редко, чтобы злой.

— Срам один, — сказал Кузнецов.

— А ты сам не хочешь? Я тебе по-дружески дам, без денег. У нас девочки всем охранникам дают. Ты ведь мне как помощник. Если случись что — ты же меня защитишь?

— Да, — сказал Кузнецов, — мне за это деньги платят.

— Вот видишь, ты меня защищаешь. Должна и я тебе приятное сделать. Мы с тобой деловые партнеры.

— Не надо.

— Не бойся, я не очень заразная.

— Как это?

— Ну, совсем здоровых не бывает. То один грибок, то другой. Миромиксином побрызгаешься — и порядок

— Не надо, — сказал Кузнецов, — обойдусь.

— Подумаешь, какой нежный. Я терплю, и еще работаю двенадцать часов в день. И ничего. Только цистит все время. Ага, цистит. Кровь идет.

— Как же ты, — Кузнецов хотел спросить о технической стороне дела, но не сумел найти слов.

— Мужчины пусть думают, что я девушка, — Анжелика засмеялась, — шучу. Я водой из-под крана быстренько подмываюсь. Девочки советуют хлорку добавлять, а мне кажется, еще больнее будет.

— Больно тебе?

— А ты думаешь? Ничего, потерплю. Это со мной из-за гусарских гандонов, — сказала Анжелика, подумав, — с ними какую хочешь заразу подцепишь.

— Это что такое? — спросил Кузнецов, не разбиравшийся в противозачаточных средствах.

— Да вот выпустили, гады, отечественную продукцию. Раньше жили мы с польскими презервативами, горя не знали. А теперь эти, на десять рублей упаковка дешевле. «Гусарские гандоны». Ох, зла от них сколько. На всем экономят, ну на всем!

— А разница какая? — спросил Кузнецов.

— С этими гусарскими гандонами проблемы одни, — доверительно сказала Анжелика, — разве ими предохранишься? Рвутся пополам — и все. Я потом из себя столько этой резины достаю, точно я резиновая фабрика. Ну и вся зараза во мне. Это уж само собой. Двойные надо делать. Или один сверху другого натягивать. Но тогда, — сказала она с неожиданной заботой, так механик говорит об особенностях своей машины, — тогда мужик во мне ничего чувствовать не будет. У нас одна девочка спираль поставила, а спираль-то ведь мужчина чувствует, ему неприятно. Так он потом ей денег не заплатил, скандал такой устроил. А то один еврей мне сказал, придумали на Западе двойную спираль — ага! Вставляешь, и вообще никаких проблем. Там всякое придумают. Они-то себя любят, не то что мы. Там, небось, всем девушкам разрешают двойную спираль ставить, и денег не вычитают. Не знаешь, где такие берут? Наверное, американская, у них там все есть чего получше.

— Может, и соврал твой еврей. Им, знаешь, верь больше — они такое наплетут.

— Да этот вроде профессор. Гинеколог. Обещал принести, подарить. Ну дари, говорю, если обещал. Вещь, я думаю, стоящая. Приходи, говорит, ко мне в парк, на лавочку. Ага! Пришла одна такая! Мне потом здесь таких навешают. Я ему говорю, вы меня, дедушка, к себе позовите. Чтобы все официально было, через агентство. Мнется, жены боится, не поймет она меня, говорит. Я ему говорю, вы меня позовите, пока она в магазин ходит, или, скажем, к парикмахеру. Я управлюсь за полчасика, я быстрая. С ним вообще непонятно что делать, со старым дураком. Ну, говорю, ладно, дедушка, я придумаю чего-нибудь. Молчит, красный весь. Жена его так запугала — вот он по кустам и шастает, девушек караулит.

— Сволочь, — сказал с чувством Кузнецов, — жена ему небось щи варит, а он девкам под подол лазит.

— По телефону звонит, — сказала Анжелика. — Чуть не каждый день звонит. Со всеми девушками у нас уже поговорил, голосов-то он не различает. У нас ведь какое правило: позвали к телефону Анжелику, ну и говори, что ты Анжелика, если уж трубку сняла. Нельзя, чтобы думали, что нас тут много. Ему каждая и говорит, я, мол, и есть ваша Анжелика. Вот он каждую и зовет в парк. Вы, говорит, ко мне на лавочку приходите.

— Кобель старый.

— Ему одна девочка сказала, что она из Киева. Так он теперь считает, что я из Киева. А я из Рязани. Ох, мы уж тут намаялись с этим евреем. Звонит и звонит. В парк, говорит, приходи. Двойную спираль тебе поставлю.

— Дрянь, и жены ему не стыдно, — Кузнецов взял в руки оставленную клиентом газету. То была «Русская мысль» с обязательной колонкой Ефима Шухмана на первой странице. — Русская мысль. Ефим Шухман, — больше Кузнецов не сказал ни слова, вложив в эти слова всю ненависть. — Тебе случайно не Шухман двойную спираль поставить хочет?

— А может, и Шухман. Я же не спросила. Эту газетку мужчина оставил, Петя. Черненький такой, он к нам часто ходит. Он мужчина интеллигентный, только делает больно, у него совсем не получается, пока я не заплачу. Иногда думаю, больше не выдержу.

— Беда одна от интеллигентов, — сказал Кузнецов. — Гвоздя вбить не может, а как девку ремнем хлестать, у него сил хватит.

— Он не ремнем меня бьет, — сказала Анжелика, но рассказывать, что именно делает с ней клиент, не стала. Отчего-то она стеснялась Кузнецова.

Петр Труффальдино, оставивший в массажном салоне газету «Русская мысль» (к слову сказать, в газете была опубликована и его статья тоже — только не на первой странице, как статья Шухмана, а на третьей), не был природным садистом. Культуролог Труффальдино (в своей статье он обозревал Форум современных культурных инициатив и ставил кое-какие острые вопросы, как то: что говорит своим мессиджем Снустиков-Гарбо и где границы дискурса Педермана) действительно посещал Анжелику и проделывал над ней некоторые эксперименты, но не oттoгo, что хотел причинить ей боль. Отнюдь нет. Труффальдино искал любви. Поздний ребенок в бедной еврейской семье, сын преподавательницы научного коммунизма в Рыбном институте Миры Исаковны и бухгалтера автокомбината Рувима Львовича, носившего по недоразумению экзотическую фамилию Труффальдино, — Петя вырос запуганным и несчастным. Усугублялось положение тем, что он принужден был играть роль итальянца в русском обществе — роль, которая манила его, но была тяжела и оттого отвратительна. Легко ли быть итальянцем в северной стране? От Пети ждали ярких поступков, головокружительных авантюр, серенад и поездок на гондоле — а ему хотелось сидеть в теплых носках дома и кушать блинчики с творогом. Хуже всего обстояло с женщинами — заманивая его в свои сети, дамы рассчитывали на итальянскую страсть и такие приемы в любви, что ведомы лишь жителям Апеннинского полуострова. Не объяснишь же даме, что по наследию от Рыбного института и бухгалтерии Петя получил меланхолический темперамент и умеренную потенцию. Вот и вчера случилась с ним скверная история. После Форума культурных инициатив пьяная Люся Свистоплясова зазвала Петю к себе и попыталась изнасиловать. — Проявляй, Петруччо, культурную инициативу, проявляй, — горячо шептала Свистоплясова и кусала за ухо. Петя с ужасом вспоминал свой позор, властную повадку Свистоплясовой, ком из трусов, майки и носков, который она швырнула ему в лицо. Бледный, с кругами под глазами, вернулся Петя домой, и мама его, Мира Исаковна, сказала ему: какой чудовищный образ жизни ты стал вести, Петя. Что бы подумал твой папа, если бы был жив? Пете было уже под пятьдесят, он мог и не интересоваться мнением покойного папы; однако ему стало стыдно. И правда, что бы подумал папа, если бы увидел, как Свистоплясова швыряет Пете трусы в лицо? Слова Люси Свистоплясовой, обидные слова, отдавались у него в ушах, причем одно из ушей побаливало от укусов. Понятно же, как будет безжалостная Свистоплясова рассказывать про него своему постоянному партнеру — ироничному Якову Шайзенштейну. Понятно, как будет Шайзенштейн смотреть на Петю своими вечно смеющимися глазами. Труффальдино провел беспокойную ночь, а на следующий день посетил массажный салон в поисках душевного равновесия. Анжелика успокоила его. Когда она кричала и плакала, его неуверенность проходила. Видимо, любовь все-таки возможна, думал Труффальдино. Вот женщина кричит, ее чувственность разбужена мной. Как страстно она воет. Уходя, он оставил на постели пять долларов — сверх той суммы, что заплатил в кассу. В конце концов, между ним и этой женщиной установились личные отношения. Видно, что он ей действительно нравится, работает девушка с отдачей (каламбур даже получился), хорошо работает.