Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1. - Владимир Топоров

Молитва требует сосредоточения и бодрости духа. Поэтому Феодосий и заботился, чтобы в послеобеденное время монастырские ворота были заперты и никто не помешал бы братии, отдыхающей «нощьныихъ ради молитвъ и утреняго пения» (40б, ср. также 40г). Забота Феодосия о братии — и до молитвы, и во время самой молитвы:

Сицева ти бе блаженаго отьця нашего Феодосия молитва еже къ Богу о стаде своемь и о месте томь и сицево бъдение и несъпание по вься нощи, и тако сияше яко светило пресветьло въ манастыри томь. (56в).

И в ответ на такую молитву Бог посылает чудо — виде́ние божественной службы, указующей святое место и являющей собой, какой должна быть литургия [669].

Так называемая «Пространная молитва» Феодосия (39а–39г), интересная и поучительная как образец его творчества как религиозного писателя (молитва, несомненно, была записана и, очевидно, была рассчитана на повторение), привлекает к себе внимание и той заботой о братии, которая поглощает Феодосия, его «общиностроительными» устремлениями, наконец, тем светом, который бросает она на жизнь печерских монахов. Ср.:

Молю вы убо братие подвигнемъ ся постомь и молитвою и попецемъ ся о спасении душь нашиихъ. и возвратимъ ся отъ зълобъ нашихъ и отъ пути лукавыхъ яже суть сии любодеяния. татьбы и клеветы. праздьнословия. котеры. пияньство. обиедание. братоненавидение. сихъ братие уклонимъ ся. сихъ възгнушаимъ ся. не осквернавимы си душа своея но поидемъ по пути Господьню. ведущиимь ны въ породу и възищемъ Бога рыданиемь. слезами. пощениемь и бъдениемь. и покорениемь же и послушаниемь. да тако обрящемъ милость отъ него еще же возненавидимъ мира сего всегда поминающе о семь Господа рекъшааго. аще кто не оставить отьца и матере и жену и детии. и селъ. мене ради еуангелия несть ми достоинъ. и пакы. обретый душю свою погубитъ ю, а погубивъ ю мене ради спасеть ю. темь же и мы братие. отърекъшем ся мира отъврьземъ ся, и сущиихъ въ немь возненавидимъ же всяку неправьду. еже мерзкааго не сотворити. и не обратимъ ся на прьвые грехы. яко же се и пси на своя блевотины. никъто же бо рече Господь возложь рукы своея на рало и обращься въспять управленъ есть въ цесарьство небесьное. како же мы убежимъ мукы бесконечьныя. коньчавающе время жития сего въ лености. а не имуще покаяния, лепо бо намъ есть нарекъшемъ ся черньцемъ то по вься дьни каяти ся грехъ своихъ. покаяние бо есть путь приводя к цесарьству. покаяние есть ключь цесарьствия. бес того бо неудобь вълести никому же. покаяние есть путь въводя въ породу, того пути братие дрьжимъ ся. на томь пригвоздимъ плесне и стопы, къ тому бо пути не приближаеть ся змии лукавыи, того бо пути шествия суть прискорбьна a последь радованьна. темь же братие подвигнемъ ся преже дьни оного да получимъ благая она. избегнемъ же всехъ хотящихъ быти на неродивыихъ и не въ покаянии живущиихъ.

С заключением —

Святыи убо си наставьникъ сице творяше къ сиимъ и учааше вьсю братию, они же яко земля жажющия воды тако приимаху словеса его. приносяще трудовъ своихъ плоды къ Господу [670].

Эта молитва позволяет хорошо представить себе, что беспокоило Феодосия в монастырской жизни (и реально и потенциально), что считал он нужным делать (отречение от зла, покаяние и т. п.), каким он представлял себе идеального монаха и идеальную общину, одним словом, что он обличал и чему он учил. И текст этой молитвы и общий контекст ее применения, использования дают понять суть подвига Феодосия в собирании своего духовного стада и воскормлении его [671]. Подлинно, «яко пастухъ добрый, пакы пасяше, уча и утешая и словесы увещавая душа ихъ, коръмляше и напаяя не престаяше» (50б), и все это умел вместить в свою молитву о братии. Поэтому она была сугубо благодатна и действенна. Обо многом случившемся уже по смерти блаженного в ЖФ говорится формульно — «молитвами преподобьнааго отьца и наставьника нашего Феодосия» [672], ср. 52в, 64г, 65а (дважды), 66а, 66б, 66в, 66 г. и др. (характерно сгущение этих формул в конце ЖФ), и к самому Феодосию уже обращаются с молитвою [673]. Впрочем, нужно помнить, что блаженный молил о столь многом и разном, сколь многообразны были его заботы. Сама молитва, особенно совместная, понималась Феодосием как такое настраивание на доброе и праведное, которое устраняет дыхание зла и неправды. Когда отношения между князем Святославом и Феодосием достигли крайней напряженности и само будущее их было под ударом, оба они пошли в церковь и предались молитве (59в). Лишь после нее Феодосий нашел путь к примирению. При этом он не поступился своими нравственными принципами, князь же, не пойдя навстречу ему в главном, тем не менее был покорен духовным величием преподобного.

В связи с молитвой и церковной службой стоит особо сказать несколько слов о пении псалмов, о котором не раз говорится в ЖФ.

В одном отношении пение псалмов совпадает с молитвой: и то, и другое помогает Феодосию бороться с нечистой силой («мъножьство полковъ невидимыхъ бесовъ», 38а), хотя, конечно, этим не исчерпывается назначение пения. Прежде всего оно было особой частью духовной службы — и индивидуальной, творимой в уединении, и общей, церковной. Похоже, что пение вообще воспринималось с известной опаской, поскольку в течение определенного периода иного пения, кроме «языческого», строго говоря, не существовало. Введение христианства и чина церковной литургии санкционировало признание пения как одного из элементов службы, и псалмы Давида составили основу «вокалического» репертуара. И все–таки как явление эстетически не нейтральное, отмеченное, пение таило в себе соблазн «художественности»: подчеркивая, усиливая, заостряя сакральное содержание, оно вместе с тем при отсутствии контроля могло увлекать и отвлекать именно от исходного содержания, подменяя его нейтральной по отношению к нему формой, способной, иногда как губка жадной, к впитыванию иных, даже противоположных исходному, содержаний. Эта «двойственность» эстетического вообще и музыкального в особенности, гениально выраженная Достоевским («Подросток») и следовавшим ему в этом Томасом Манном («Доктор Фаустус»), конечно, ощущалась во многие «чуткие» эпохи. Но «музыкальное» в псалмах контролировалось «словесным», т. е. логическим (Λόγος как слово и — более того — Слово), форма подчинялась смыслу, семантизировалась, служила ему не за честь, а за совесть. Поэтому Псалтирь и выступала как одно из самых надежных и многократно проверенных собраний текстов для пения. Упорядоченность пения «логическим» словом, расчлененность и структурированная организация его, четкая связь со смыслом превращали пение, помимо всего другого, в опору и инструмент борьбы и преодоления того «музыкального» («звукового») начала, которое было анархично в отношении смысла и содержания и неизбежно становилось сферой действия злых сил. Хаотическое, какофоническое, дьявольское «музыкальное» («шум») противостояло «космологически» упорядоченному, божественному «музыкальному».

В ЖФ рассказывается, как боролся Феодосий, затворившийся во время великого поста, с бесовскими искушениями, как побеждал их силой Христовой, как завершал эту победу вечерним пением:

По вечерьнимъ убо пении седъшю ему и хотящю опочинути, не бо николиже на ребрехъ своихъ лежашеть, но аще коли хотящю ему опочинути, то седъ на столе, и тако, мало посъпавъ, въстаняше пакы на нощьное пение, и поклонение коленомъ творя. Седъшю же ему, якоже речеся и се слышааше гласъ хлопота въ пещере отъ множьства бесовъ, якоже се имъ на колесницахъ едущемъ, другыимъ же въ бубъны биющемъ, и инемъ же въ сопели сопущемъ, ти тако всемъ кличющемъ [674], якоже трястися пещере отъ множьства плища зълыихъ духовъ. Отець же нашь Феодосий, вся си слышавъ, не убояся духъмъ, ни ужасеся серьдцемь, но оградивъся крестьнымь оружиемь и, въставъ, начать пети псалтырь Давидову. И ту абие многый трусъ не слышимъ бывааше. Таче по молитве седъшю ему, се пакы бещисльныихъ бесовъ гласъ слышаашеся, якоже и преже. И преподобьнууму же Феодосию ставъшю и начьнъшю оно псалъмьское пение, гласъ онъ абие ищазааше. (38а–38б).

ЖФ отмечает, что подобное повторялось «по многы дьни и нощи» [675], и каждый раз с Божьей помощью, молитвой и пением Феодосий одолевал злых духов. Этот свой опыт он передавал братии. В частности он советовал после вечерней молитвы уединяться в келье и молиться там Богу или заниматься ручным трудом, «псалмы Давыдовы въ устехъ своихъ имуще…» (39а) [676]. И сам он не раз делал то же.

В одном случае ЖФ рисует почти жанровую картинку, умилительную как средневековый примитив: келья Феодосия, время после вечерней молитвы, в келье двое — искусный черноризец Иларион, переписывающий книгу, и отец Феодосий, «оному же псалтырь усты поющю тиха и рукама прядуща вълну, или кое ино дело делающа» (44г); входит эконом и сообщает, что на завтра не на что купить еды для братии; Феодосий отвлекается: