Трилогия "Багдадский вор" - Андрей Белянин

— Шепелявит?

— Чуть-чуть, — усмехнулся джинн. — Я убедил его сделать твою смерть страшной и запоминающейся, на главной площади благородной Бухары, при большом скоплении народа! Так, чтобы ты молил о пощаде и унижался в пыли, славя имя Хайям-Кара…

— С меня пиво, Бабудай-Ага, — подтвердил Оболенский.

— Замётано, Лёва-джан!

Помахав рукой исчезающему в воздухе старому другу, бывший москвич, не скрываясь, подошёл к домулло и хлопнул его по плечу.

— Изыди, призрак, — уныло откликнулся Ходжа, оба ослика поддержали его, демонстративно повернувшись ко Льву крупами.

— Братан, не дури. Тебя пощекотать или ущипнуть?

— О настырное привидение моего недавно сгоревшего друга, погибшего на глазах всего базара под развалинами караван-сарая при сотнях свидетелей. Траурные одежды надели все его друзья, плачет по нём гарем повелителя Бухары, плачут красавицы Коканда, Самарканда, Хорезма, Басры и…

— Эй, я там не отметился!

— Поэтому и плачут, — развёл руками Насреддин, объясняя очевидность женской логики. — Но зачем ты пришёл ко мне, о призрак Багдадского вора? Что ты не успел сделать в этом мире, отчего твоя неупокоенная душа вновь вернулась в этот бренный мир смущать мою кровь и рвать на куски моё сердце ржавыми клещами…

— Слышь, Ходжуля, — Оболенский за шиворот приподнял друга, подкинул, перехватил за грудки халата и крепко встряхнул, — ты что-то курил без меня или просто набрался с горя?

Вместо ответа он неожиданно получил такой чудовищный четырёхкопытный удар в правый бок, что отлетел шагов на пять, три или четыре раза перекувыркнувшись по дороге! Боль была такая, словно бы из него в один миг выкачали весь воздух, не позволили вдохнуть новый, да ещё и переломали по ходу три-четыре ребра. Пока наш незадачливый герой заново пытался сфокусировать зрение, к нему осторожно подошли сразу четыре домулло, зеркально повторяющие движения друг друга и говорящие в один голос…

— Храни нас Аллах, если бы ты был призраком, то развеялся бы, а не упал. Неужели…

Лев всё равно не мог ответить, потому что считал ослов. Вроде бы сначала их было восемь, но серый так вертелся и подпрыгивал, исполняя сальто, что ещё дополнительно троился в глазах. Такие сложные математические заключения были уже не под силу пришибленной голове бывшего помощника прокурора.

— Лёвушка-а, — опускаясь на колени и обнимая его, но разумно не делая попыток поднять, прослезился Насреддин. — Я даже боюсь спрашивать: ты ли это?

Потому что когда мусульманин задаёт вопросы с очевидным ответом, то значит, что он не верит своим глазам, а чему же тогда ещё верить?! Конечно, весь город видел, как ты сгорел в страшном пламени, все очень огорчились, многие плакали, даже стражники не скрывали своего горя, ибо твоя голова дорого стоит, а мешок золота на дороге не валяется-а…

Лев понимающе кивнул, и оба ослика восприняли это как сигнал к действию, с двух сторон кинувшись «умывать» бедолагу языками. Тот, кого хоть раз вылизывал сумасшедший от радости ишак, подтвердит, что это удовольствие куда ниже среднего…

— Да, да, о алмаз моих очей, видишь, как они рады? Даже эмир! А уж он-то мог бы и воздержаться от столь открытого проявления чувств, свойственного больше простолюдинам. Я бы тоже охотно покрыл твои щёки братскими поцелуями, но мне почему-то кажется, что ты не обрадуешься. Давай я ещё раз тебя обниму, а потом станцую на радостях «бум-балаки-дон!».

— Сначала… психов этих слюнявых… убери, — кое-как попросил Оболенский, не в силах выдержать тройного дружеского напора.

С помощью Ходжи ему удалось встать, морщась от боли, сесть на гордого Рабиновича и под тихие приплясывания домулло отправиться в долгое путешествие на другой конец города. Нет, по идее, наверное, проще и разумнее было бы остановиться у друзей, в палатке Ахмеда. Ходжа так и предложил, но Лев был категорически против. Как москвич он очень критически относился к гостям-полуночникам и отнюдь не горел желанием сам становиться таким же.

Согласитесь, в тот день могучая Ирида и её щуплый муж столько пережили: драку, пожар, чудесное спасение маленькой дочери, гибель (пусть иллюзорную) верного друга и тому подобное. Наверняка взрослые выпили вина, успокоили нервы, выплакались, отревелись, помирились, а тут заявится наша парочка, разбудят ребёнка и всё пойдёт по второму кругу?! Надо же хоть иногда иметь совесть и давать отдохнуть от себя, любимого…

Пусть выспятся люди, завтра-послезавтра всё равно придётся подключать их к хитроумным планам Насреддина, а пока домулло радостным шёпотом делился с другом последними событиями. Их было немного, но все такие яркие…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Институт религии сродни финансовой пирамиде — чем больше адептов, тем богаче Я!

— Стражи Шехмета доложили ему, что Зейнаб со своей мамой учинили жуткий пожар на постоялом дворе в центре города. На храбрую Ириду аль-Дюбину никто не возложил вины, все знают о плутнях старухи Далилы, и люди только рады, что кто-то посмел выступить против их семейки. Говорили, что сам шайтан дал голой Зейнаб коленом под зад, сбрасывая её с крыши. После такого позора обе женщины спрятались во дворце визиря, ибо на улицах Бухары их осыпают насмешками и свистят вслед. Господин Шехмет делает вид, что недоволен этим, но ты же помнишь, как он ненавидит и старуху, и её дочь…

Вот тут, кстати, не стоило расслабляться. Да, глава городской стражи не одобрял женитьбу своего единственного племянника, с готовностью закрывая глаза на унижения его супруги и тёщи. Но это отнюдь не значило, что он стал хоть на грош лояльнее к ворам и возмутителям спокойствия. Попадись к нему в руки Лев и Ходжа уже по второму разу, без специального приказа эмира, он бы, не раздумывая, повесил обоих своей властью!

— Но скажи же наконец и моему исстрадавшемуся сердцу, о вечная боль моей души и язва желудка, каким чудесным образом тебе удалось спастись? Ведь все видели, как на твою голову обрушился целый дом!

— Бабудай-Ага вытащил. Не по своей воле, конечно, но появился вовремя.

— Не по своей? О Всевышний, неужели это опять происки Хайям-Кара?!

— Угу… На этот раз старый хрыч пожелал видеть меня лично. Наговорил кучу всякой ерунды, обзывался, вёл себя самым невежливым образом…

— Да, да, он такой. Чтоб шайтан каждое утро подставлял ему свою порочную задницу для глубокого поцелуя!

— Предложу, как встречу, — зевнув, пообещал задрёмывающий россиянин. — Ну, короче, потом мы там цапнулись на разночтениях дедушкиных рубай и я… дал ему разок с левой в кость!

— Ты знаешь, как красиво закончить дипломатическую беседу на любом уровне! — похвалил домулло, снял халат, укрыл засыпающего друга и взглядом попросил осликов цокать потише.

Утомлённый за день, Оболенский вырубился почти мгновенно, даже звёзды притушили свой свет, а луна ушла за вершину минарета. В ту короткую ночь никто не встретился им на дороге, ночные сторожа стучали своими колотушками где-то далеко, дозоры городской стражи сами спали, укрывшись щитами и не имея ни малейшего желания шастать по неосвещённым улицам. Страшные пустынные гули, одинокие иблисы, кровожадные городские дэвы в ту ночь ходили другими кварталами, а может, тоже честно дрыхли под землёй, ни к кому не приставая. Просто ночь, просто тишина, просто сон, как же нам иногда не хватает просто этого…

В дешёвый караван-сарай они пришли уже за полночь. Насреддин сгрузил друга на ковёр в отведённый им уголок, поставил ослов в стойло и честно завалился спать. Вот только ненадолго, ибо…

— Ходжа-а… Ходжа-а… Не спать на посту, Родину проспишь, — с громким шёпотом Оболенский беззастенчиво растолкал сладко сопящего друга и силой развернул к себе лицом. — У меня есть план!

— А я больше не курю.

— Вот не можешь ты не нарываться, да? Мазохизм прёт и суицидные наклонности на пике? Короче, кажется, я знаю, как нам остановить Хайям-Кара!

— Разбудишь, как меня, посреди ночи и доконаешь безумными речами? — буркнул домулло.

— Ты меня не слушаешь…

— А ты не даёшь мне спать!

— Да пошёл ты… знаешь куда?! — рявкнул было Оболенский, но опомнился и, зажав себе рот, от души пнул соучастника коленом в пузо, хотя оно у Ходжи было непробиваемое.

Герой народных анекдотов демонстративно развернулся спиной и захрапел.

— Ладно, гад, тогда я тебе ещё колыбельную спою, — мстительно поклялся бывший помощник прокурора. — Спи, моя радость, усни-и! В доме погасли огни, мышки турум-пум-пум-пум, рыбки ти-рям-пам-пам-пам…

— Замолчи, о шепчущий столь неподобающим голосом, что и сам шайтан устыдился бы подобного ослиного пения! — сорвался Насреддин, столь же быстро оборачиваясь и отвешивая коленом ответный пинок приятелю.