Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

В Казани в запасном полку солдат-пройдоха предложил (чтоб не идти на учебные занятия): «Давайте сегодня пойдём на молебен по случаю получения свободы». И все стали кричать: «Пойдём на молебен, не хотим на занятия!»

Но солдаты-татары, человек сорок, выстроились, подошли к офицеру: «Веди нас, ваше благородие, на занятия!»

Остальных уговаривали – сначала ротный командир, потом батальонный, полковой, – не помогало. Тогда полковник спросил громко: «А кто это хочет на молебен? Кто?» – «Вот я!» – выступил зачинщик.

– «На тебе рубль, пойди к батюшке, чтоб он тебе отслужил. А мы все пойдём, когда получим приказ».

Угомонились.

Полковник Оберучев, с молодости народоволец, потом с-р, стал первым военным комиссаром Киева и поспешил на военную гауптвахту подбодрить кто там томился за уклонение от службы, побеги и дисциплинарные проступки: что скоро утвердят их освобождение. Восторгам их не было конца. И вдруг с изумлением узнал, что уже сидит и первый «политический арестованный нового строя» – юноша-офицер, поляк. Командир их первого польского полка, формирующегося в Киеве, потребовал от офицеров письменного объяснения, как они относятся к перевороту. Этот прапорщик подал рапорт, что относится к перевороту отрицательно и стоит за Николая II. Командир полка арестовал его. Оберучев, всю жизнь ненавидевший этого царя, спросил:

– И вы, поляк, так любите Николая II?

– Да, я хочу видеть его на престоле.

– И будете стараться восстановить его?

– Непременно.

– Как же вы думаете это сделать?

– Если только узнаю, что где-нибудь зреет заговор в его пользу, – немедленно примкну, – ответил без запинки.

– А если нигде не будет?

Юноша задумался:

– Составлю сам…

Но через несколько дней, почитав газеты, признался:

– Безнадёжно.

Когда в запасной полк, стоящий в Борисоглебске, достиг «приказ № 1», командир маршевой роты, зауряд-прапорщик из фельдфебелей, георгиевский кавалер, пытался скрыть его. Но нашёлся другой офицер, прапорщик из студентов, который собрал ротное собрание и прочёл «приказ» вслух. После этого маршевая рота потребовала: сменить ротного до её отправки на фронт. И выбрала новым ротным – прапорщика-студента.

Из тяжёлого артиллерийского полка, стоящего в Царском Селе, доносили о контрреволюционном настроении. Тогда из ораторской коллегии при петроградском Совете рабочих депутатов послали в полк агитатора. Он выяснил: эти артиллеристы недовольны «приказами № 1 и № 2» и требуют выпуска нового, толкового. Считают, что у нас нет свободы печати, а Совет рабочих и солдатских депутатов скрывает своё отношение к войне – и пусть выразит ясно. И сведения такие, что не у всех в Совете верны мандаты, и заседают хулиганы, и почему там нет делегатов от офицеров. И что за распоряжение не идти на фронт? – полк собирается идти. И как быть с землёй? – солдаты безпокоятся, что ничего не получат.

В некоторых тыловых частях солдаты волнуются: а не может вернуться старое? Подозрительно относятся к начальству. В одной части созывали на митинг, и командир полка распорядился: идти без винтовок. Это вызвало большое подозрение, и все пошли с винтовками.

Кое-где солдаты стали выставлять кроме приказно-уставных ещё свои караулы – у складов оружия, и непомерные по численности. Подозревают офицерскую измену.

«Вот пускай нам дают жалованья десятку в месяц. А не дадут – то мы пошабашим!»

Под Дерптом 282-й маршевый батальон арестовал часть своих офицеров, арестовал соседних помещиков, их управляющих, – и стал распоряжаться продуктами и инвентарём тех имений.

При новой присяге солдат смущает, что каждый должен подписываться: «Не можно руку прикладать» (старое русское понятие). Делегаты разъясняют: «Потому что вы теперь граждане, и каждый должен сознательно подписать».

В 80-м Сибирском полку первым председателем солдатского комитета стал священник.

В Егерском запасном батальоне в Петрограде избрали комитет совместный солдатско-офицерский. Председательствует прапорщик, секретарь – вольноопределяющийся с университетским значком, среди солдатских депутатов – студенты, актёры, журналисты.

Ещё вчера солдаты качали поручика Тимохина, говорили, что верят ему, ничего дурного не предпримут. А сегодня он пришёл в роту – закричали ему «вон!» и объявили, что уже выбрали себе нового ротного.

522

Как раз сегодня думал Исполнительный Комитет начать свои заседания позже, и в новой комнате: более просторная № 15, она и в спокойном коридоре, и ещё отделяется от него передней, удобно.

И переезд уже начали с утра. Члены Исполкома были далеко не все, а между ними болтался очень возбуждённый Соколов, уговаривая каждого, кого ловил, что нельзя откладывать, Совет должен принять приветствие к польскому народу и заявить, что вся демократия России стоит на почве признания независимости Польши. Но слушали его рассеянно, отмахивались: одни заняты были переездом, другие не могли понять, почему именно независимость Польши – сегодня самый первый и острый вопрос. Даже интернационалист Гиммер не стал соглашаться с Соколовым: это – влияние польских буржуазно-патриотических кругов, а мировое классовое единство пролетариата запрещает нам содействовать всякой национальной независимости, как, впрочем, и препятствовать.

В новой комнате была разрозненная мебель (наверно, что-то растащили в эти дни по другим комнатам). Прежде всего, не было большого стола, за которым мог бы разместиться весь разросшийся Исполнительный Комитет. Стулья – разнородные, иные шатались. Были плетёные кресла, но часть продавленные. И стоял – роскошный турецкий диван. И – великолепное золочёное трюмо, на которое невольно скашивались глаза даже членов ИК.

Но ничего ещё не успели как следует скомплектовать, ни внести рабочего стола (а стол с закусками и тем более ещё в прежней комнате), как разразилась гроза: комиссар Исполнительного Комитета по железным дорогам телефонно донёс, что получил тревожнейшее сообщение железнодорожников: в настоящий момент по железным дорогам движутся два литерных царских поезда – и движутся они сразу к границе, видимо к Торнео: а цель у них – эвакуация бывшего царя в Англию!

Потрясающе! Ошеломляюще!

Как всякое слишком огромное и неожиданное известие, оно отбивало память, лишало способности соотнести и сообразить. У всех начисто отбило, что, кажется, только вчера и царь и царица с детьми – арестованы, да ещё порознь, в разных местах, так что и соединиться им неизвестно когда бы. Никому в голову не пришло переспросить: а на каком же именно участке движутся литерные поезда? Уже ли прямо к Торнео, миновав Петроград? Они грозно двигались, и этого было довольно, и стук их колёс, усиленный страхом, загрохотал в Таврическом! И наконец: откуда это всё, и станция назначения, стало известно железнодорожным служащим? Значит, точно!

Никто из членов Исполкома, наскоро скликаемых теперь в новую комнату, не догадался это проверять, – да потому что именно верностью своей, классовой верностью и необходимостью пронзило проклятое известие: именно так, коварно и подло, и всегда бежали все венценосцы! именно так, коварно и подло, и должно было поступить буржуазное классовое правительство! именно так и должно было сработать их предательское нутро! А нам, пролетариям, стыдно! и нельзя было забываться и доверяться! И ведь мы же вчера постановили! чтобы при аресте присутствовал наш депутат – а Временное правительство опять тайно послало своих!

Пришедшее известие быстро обрастало и подробностями, неизвестно откуда прилипнувшими, но также несомненными: об этом вчера было ночное тайное совещание правительства. До сих пор поездка откладывалась только из-за болезни детей. Весь приказ об арестовании царя был чистый обман! Они не решили окончательно, направить ли поезд через Торнео или через Архангельск, но поручили Керенскому сопровождать Романовых до самой Англии! Нет, только до порта отправления!

Изменническое Временное правительство – но и Керенский же изменник революционной демократии! То-то скрывается он, змея, никогда не бывает на ИК!

В необорудованной комнате с зияющей серединой собралась стоя неровная дюжина членов Исполкома, кого нашли в Таврическом и созвали. Все были охвачены волнующей тревогой, никто не курил, и никто не жевал. Лица были мрачны, позы напряжены – вся обстановка ещё этой неустроенной комнаты напоминала первые дни Таврического, когда дыбилась революция и власть колебалась.

И первое распоряжение Скобелева было: поставить воинскую охрану у дверей передней комнаты – чтобы никто не мог напасть неожиданно на Исполком, ибо неизвестно, как далеко прочернилась и проползла измена.