Публичное одиночество - Никита Михалков

(2012)

Сейчас мы наблюдаем «колебание умов, ни в чем не твердых», если использовать выражение Грибоедова. Источником всех нынешних событий является отсутствие просвещенно-консервативного взгляда на действительность, основанного на Столыпине, Ильине, Леонтьеве, Розанове и еще на огромном количестве других русских философов, которые пытались цементировать гражданское общество.

Удивительно, как повторяется сценарий, если сравнить сегодняшнюю ситуацию с тем, что происходило в России сто лет назад. Возьмем западную прессу, которая сейчас оценивает Путина. Она испытывает ужас от мысли о том, что он возвращается в Кремль. И это заставляет меня задуматься: а не нужно ли нам уже сейчас наверняка знать, что он действительно, гарантированно вернется на пост президента? Если уж его так яростно не хотят на Западе.

Мы готовим сейчас документальную двухсерийную картину о Петре Столыпине. Подняли прессу, пишущую о его убийстве, как русскую либеральную, так и западную. Это невероятно похоже на то, что мы слышим сегодня. Либеральная русская интеллигенция посылала в 1905 году поздравления японскому микадо в связи с разгромом русского флота. А французская, американская и итальянская пресса с восторгом и этаким фарисейским сочувствием к тому, что все-таки нехорошо убивать человека, благодарит Богрова за то, что он избавил мир от этого чудовища Столыпина.

Например, вот что писала римская газета «Аванти»: «О Столыпине история будет говорить с отвращением, его убийца будет окружен ореолом мученика, который взошел на Голгофу для спасения людей». Газета «Рабочий лидер», Великобритания: «В России одним чудовищем стало меньше. Нравственная атмосфера мира стала чище». Американская «Правда»: «Мы надеемся, что пуля, угодившая в Столыпина, верно попала в цель».

Вы только вдумайтесь, с какой страстной ненавистью «цивилизованный» мир относился к реформам Столыпина, которые могли бы во всех смыслах, и особенно в экономическом плане, поднять Россию на недосягаемую высоту. (XV, 66)

КОНЧАЛОВСКИЕ

(2010)

Кончаловские – это усадьба, которая планировкой, ощущениями и запахами навсегда вошла в мою жизнь. Где бы ни упоминалась усадебная жизнь – у Чехова, Бунина, Толстого, Лескова, Гончарова, Тургенева – я сразу представляю себе планировку дома, в котором жил дед, мастерскую, где он работал, конюшню, сад…

Кончаловские – это кринка с горячей водой и брошенным на дно куском хозяйственного мыла, по которму мы с двоюродным братом водили кисточками – мыли их, а потом протирали скипидаром.

Кончаловские – это хамон, испанский окорок, который готовили сами. Навахи – испанские ножи, очень острые, они делались из лезвия косы. Кожаные болотные сапоги, засыпанные овсом, чтобы просыхали…

Производное от этого мира – мама. Ее всеобъемлющая любовь к отцу – нашему деду. И немножко отстраненные отношения с бабушкой, Ольгой Васильевной – женщиной крутейшего суриковского нрава. Мама собрала в своем характере либерального мягкого деда и довольно жесткую, суриковской породы бабку.

Я бесконечно люблю все, что входит в понятие «Кончаловские», но поменять фамилию не смог бы. Более того, мне бы такое просто в голову не пришло.

Зачем? Чтобы не путали с братом?

Я никогда не боялся, что меня с кем-нибудь перепутают… (XV, 46a)

КОНЧАЛОВСКИЙ ПЕТР ПЕТРОВИЧ

(2010)

Интервьюер: В вашем роду было много великих художников. Сурикова Вы, конечно, не могли видеть, а вот Петра Кончаловского застали, будучи уже довольно зрелым человеком, подростком. Что помните о нем?

У меня не было ощущения, что это великий художник. Поэтому мои воспоминания о Петре Петровиче совсем простые.

Эта его огромная рука, в которой умещалась вся моя задница, когда он одной рукой поднимал меня вверх…

Остались запахи, ощущения этого дома. По сути, это прообраз всех усадеб, которые появлялись в моих картинах. Это декорация на все времена. Хлебосолье, знаменитая «кончаловка», испанский хамон, нарезаемый навахой. Все детские воспоминания чувственные, бытовые.

Помню, как писал мой портрет. Меня ели комары, мухи, но я позировал с детской стойкостью.

Где же эта картина – в запасниках Третьяковки или Русского музея?

Она где-то есть. Может быть, у меня дома, не помню. (II, 67)

«КОНЧАЛОВКА»

(2009)

Вопрос: Чтобы получить правильную «кончаловку», какой должен быть процент смородины к водке?

Не скажу. Это семейный секрет. Приходите – угощу! (XV, 41)

КОППОЛА

(1988)

Копполу я люблю, уважаю безо всяких разговоров…

Но это американское кино. Это отдельно стоящая, создаваемая монтажом вещь! Экшн! Экшн! Экшн! – Действие! Действие! Действие! Все держится на нем и на напряжении. Никакого полета, атмосферы. Той атмосферы, которая есть всегда в фильмах Тарковского, всегда создается им и которая являет часть его фильмов… В американском кино этого и близко нет. Там за этим некогда наблюдать. Нет времени!

Экшн! Экшн! Экшн! – Действие! Действие! Действие!

Крупный план. Морда. Удар. Человек падает. Выстрел. Кто-то летит. Прыжок… Раз-два, смонтировали. Попали, не попали – неважно.

Экшн! Экшн! Какая там атмосфера, кто о ней думает… (II, 16)

«КОРНИ»

(1989)

Интервьюер: Поясните подробнее, какой смысл Вы вкладываете в понятие «корни»?

Вопрос довольно обширный. И на него так просто не ответишь.

Дело в том, что мы лишь совсем недавно стали интересоваться подобными вещами. Были такие времена, когда лучше было если не вовсе забыть о своей родословной, то, во всяком случае, помалкивать о ней. И отец мой особо не распространялся на эту тему. Надо признаться, что такая предосторожность в какой-то степени уберегла нашу семью, как и то, что мой дед – грешно говорить, но по сути верно – вовремя умер, иначе не избежать бы всем репрессий. Но родной брат отца, побывавший в плену у немцев и неоднократно бежавший, все же был осужден и сослан после войны в лагерь. Хотя по сравнению со многими тысячами невинных ему повезло – из лагеря вернулся.

Так вот сейчас мы пожинаем результаты глубокого пренебрежения к своей истории и вообще к человеку, его свободе, мнению, праву жить гражданином Земли, а не членом ЖЭКа или ЖСКа. Ведь и психология человека, живущего на просторе, где земля сходится с небом, значительно отличается от психологии человека, который открывает окно и видит сразу же чужие занавески.

Во мне никогда не исчезало чувство происхождения, даже тогда, когда я его не знал. Я ощущал его как шум соков в дереве, будто токи какие-то.