Ворон - Дмитрий Щербинин

И он сделал было к нему движенье, но адмирал сделал резкое движенье рукою, точно отталкивая его; прохрипел с яростью:

— Изыди!.. Беги, Враг! Беги, пока можешь! Знай, что, рано или поздно мы еще встретимся! Прощенья захотел?! А стали ли не хочешь?! Изыди! Ненавижу!..

Адмирал совсем изнемог, и стал заваливаться на землю. Он еще пытался бороться — выставил дрожащую руку.

В это время пред Альфонсо промелькнули черные крылья, и началось карканье: «Ты что…» — однако, юноша не дослушал. Он с яростью, не говоря ни слова, только зашипев змеею, ударил по этому черному пятну кулаком — из всех сил ударил; затем — метнулся к отцу своему, успел подхватить его за плечи, положил на спину на коленях своих.

Теперь прямо перед ним был этот страшный лик с двумя кровавыми провалами. Но он не отворачивался — смотрел и шептал:

— А помнишь ли, батюшка, как мы вместе: ты, матушка, да я — совсем еще маленький, выехали к морю. Ты сидел на черном скакуне, матушка — на белом, я сидел рядом с нею… Тогда то я впервые увидел море! У меня такое тогда в душе всколыхнулось, такое!.. И тогда то, в тот теплый, закатный вечер, вы, батюшка, запели — для нас запели, для моря. Помните? Помните?.. А я вот, как на яви, все до сих пор помню… Слова то той песни — что за дивные слова:

— Тогда еще мальчишкой малым,Увидел море, валов познал лихую стать,И тайну я шепнул прибрежным скалам,Еще лишь только мир начавши узнавать.

Я рос, росла со мною любовь к стихии,И к небосклону полного закатного огня.Минули годы, страсти, испытания лихие,И уж седой стою пред морем снова я.

Все те же волны к берегу стремятся,Все так же красота, как муза льется в нас.Виденья детства, вечности над грохотом творятся,И жизни нет конца, хоть и последний мой закат погас.

Альфонсо, склонившись над самым лбом отца своего, плакал; шептал:

— Помнишь ли, помнишь?.. А потом то мы спешились, и пошли по пляжу. Кругом ни души. Из песка камни поднимаются — темные, водами обточенные, такие древние, как этот мир. Сколько мы тогда в молчании, созерцая красоту эту, у того берега просидели! Только от одного воспоминания о том, такая теплота в душе разливается… Простите меня… пожалуйста…

Альфонсо не суждено было услышать этого ответа. Та сила, про которую он забыл, ударила его железным крылом, разодрала щеку, да силой этого удара попросту перебросила через озеро. Там Альфонсо покатился в траве. Еще не успел очнуться, а тут — новый удар. Вновь он катится куда-то… Потемнело в глазах, однако, та сила, которая овладела им, не давала юноше забыться. Вот, точно железный ветер в голове пронесся, и он, широко распахнув глаза, увидел над собою, гневливое, наполненное облачными шрамами небо. И вновь загрохотало — перекинулось через все небо, да с такой силой, что, казалось, небо расколется, да рухнет тяжеленными, кровоточащими обломками…

На груди Альфонсо сидел ворон. Смотрел непроницаемым оком:

— Что вожусь с тобою — с червем, с жалкой, бесконечно лопочущей по мелочам, слезливой, бабьей душонкой?! Давно бы бросил бы тебя, да и изгнил бы ты, слабый и некому ненужный. Не жду я от тебя благодарности, знаю, что за истинную дружбу, только ненависть от тебя получу. Но — я верен тебе! А ну встань!..

Вновь сила превосходящая его собственную вздернула юношу на ноги, и тот увидел пред собою Сереба с колыбелью. Над горизонтом поднималась сплошная, непроницаемая грозовая стена. Черные бастионы беспрерывно озарялись молниями, и, казалось, что тьма эта сейчас обрушиться, поглотит весь мир.

— Туда! — неожиданно громко и властно прокричал ворон. — Твой путь лежит во тьму. Ты пройдешь сквозь бурю, там, где никто кроме тебя не пройдет! Ты пронесешь с собою трех братьев, и оставишь на этих берегах прошлое! Да — там куда я тебя веду — прошлое не будет тяготить! На Сереба — скорее!

Тут только Альфонсо заметил, что тело коня обвивают некие синие полосы — они с шипеньем вгрызались в его плоть, стягивали мускулы, доставляли ему великие мученья, и заставляли двигаться туда, куда хотел ворон. Альфонсо хотел было воспротивится, однако, и его скрутила невидимая сила, бросила в седло — голос каркал в ухо:

— Ты еще будешь радоваться, что я подоспел вовремя! Оглянись-ка!

Не дожидаясь, пока Альфонсо повернется — та же сила, которая швырнула его на Сереба, несколько повернуло его тело и голову.

Теперь Альфонсо видел, что с запада длинную стеною, гонят своих скакунов всадники — их было не менее сотни. Альфонсо вновь был развернут в седле навстречу буре. Сереб, против своей воли, вздрагивая от боли, побежал в ту сторону, а ворон все каркал:

— Что, думаешь — они просто на прогулку выехали?! Это погоня за тобой! Уж будь уверен — в этом Нуменоре, все становится известно сразу! Нигде укрыться — всюду глаза этих ищеек. То, что случилось у озера, увидела какая-то птаха, и вот — донесла… Они в ярости, они хотят убить тебя! Смотри, как коней то гонят, ну ничего — Сереба им не догнать!

Конь нес его на восток, навстречу буре. Все сильнее, словно бы желая раздуть угли громадного костра, дул ветер; над головою, первыми отрядами грохочущей армии, неслись быстрые, похожие на копья облака. Слагались они и в другие образы — там можно было узнать и драконов, и гигантских летучих мышей — правда, они не имели плоти, но были лишь расплывчатыми, подвластными ветру призраками.

Простите вы меня. Маленькие, пожалуйста — простите меня! — шептал Альфонсо, и не переставая рыдать, иступленным, нечеловеческим голосом взвыл:

— Спите, братья, засыпайте,Навсегда и на века.Глазки, братья, закрывайте…Бьется, бьется плач пока.

И в лихую то годину,Суждено вам умереть —И весна не тронет льдину,Соловей не будет петь.

Спите, братья, умирайте,Впереди — лишь рабский труд;Братья милые, прощайте —Впереди ждет неба суд.

От того озера, где адмирал Рэрос лишился зрения, до крепости Жемчужного клыка на быстром нуменорском скакуне был час стремительного галопа, — Сереб преодолел это расстояние менее чем за три четверти часа.

В то мгновенье, когда конь пролетел через Жемчужные ворота, и, объятый синеватыми нитями, устремился к морю, словно бы жаждя остудить в нем свой жар — буря была уже совсем близко. Первый вал черной стены уже нависал над крепостью, но это был тот вал сквозь который еще можно было разглядеть бардовое свечение неба, и который не нес в себе ни дождя, ни молний. Дальше же тьма сгущалась; и видно было, что эта глухая, грохочущая, прорезаемая бичами молний тьма встает до самой воды, вздыбливает воду, и видны уж были беснующиеся валы. Тогда ворон прокаркал:

— Сейчас я покину тебя. Близко этот безумный старик, жаждущий погубить твой пламень…

Альфонсо слишком глубоко страдал, чтобы отвечать что-либо, но он почувствовал жжение на указательном пальце правой руки, и уже знал, что появилось там черное око.

Ворон сильно взмахнул крыльями, и вдруг с какой-то невероятной скоростью бросился в бурю, в мгновенье растворился на фоне грозных отрогов.

В то же мгновенье синие путы оставили Сереба, и освобожденный конь остановился рядом с набережной.

Ветер дул беспрерывно, с перепадами — так, словно воздух разгоняло некое холодное все сильнее бьющееся сердце.

По набережной пробегали матросы, купцы, еще какие-то люди, что-то увозили на телегах в крепость — пристань стремительно пустела; и становилось на ней жутко, одиноко — хотелось броситься за этими людьми, назад, в город — укрыться там в тепле, но Альфонсо знал, что там его не примут — он закрывал свое лицо рукою, боялся, что его кто узнает, и, в то же время, продолжал оглядывать пристань:.

На палубе одного из близстоящих кораблей Альфонсо увидел сразу много человек — все они, среди всеобщего движенья, замерли недвижимые. Причем видно было, что совсем недавно они тоже двигались — переносили какие-то вещи, но теперь так и замерли с этими вещами, сгрудились у одного борта, и забывши про бурю смотрели на Альфонсо.

Первым движеньем страдальца было — дернуть поводья да лететь подальше от этих, буравящих его, пристальных взглядов. Он и натянул поводья — Сереб охотно развернулся, да тут услышал он перестук копыт — все ближе, ближе — как же стремительно они скачут!

Альфонсо безумно оскалился:

— Не дамся! Буря, возьми меня!

И так тяжко ему стало, что он бросился бы в воды, да и поплыл бы навстречу буре, сколько хватило у него сил. Но тут из этой застывшей в напряженном созерцании палубы, выделилась одна фигура, более высокая, чем иные. Этот, усеянный звездами плащ, этот колпак с солнцем и с месяцем, ни с чьим нельзя было спутать. Сильный голос Гэллиоса плыл над грохотом волн: