Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

торопись с ответом. — Волков протянул ему пачку папирос. Луганов закурил. Пальцы его тряслись. — Ты не торопись с ответом. Подумай за ночь. И завтра мне скажешь, чтобы я все приготовить успел. Ведь нешуточное дело.

Луганов подался грудью вперед, опираясь на здоровую руку.

— Не надо. Довольно. — Он как-то весь съежился, болезненно морщась. — Довольно, ради Бога. Я хотел бы домой.

— Домой? Вот это правильно. Поговорили и хватит на сегодня. Завтра ты мне свое решение сообщишь. Спорить с тобой я все равно не стал бы. Раз я вступаю в спор, я тем самым допускаю, что могу быть не прав. А я прав последней правотой, не допускающей сомнений. Последней правотой, — повторил он, повышая голос. — Непререкаемой! В особенности после того, как показал тебе доносы твоих братьев-друзей. — Он рассмеялся резким смехом. — А, черт, до чего договариваться приходится. — Он махнул рукой и крикнул: — Федоров!

Открыв дверь, он стал смотреть в коридор, ожидая шофера, будто он стеснялся повернуться, увидеть белое, опустошенное лицо Луганова, будто он сам хотел как можно скорее окончить это томительное «с глазу на глаз».

Шофер вошел и вытянулся перед Волковым.

— Отвезешь товарища Луганова, до комнаты доведешь и улечься поможешь. Нездоровится ему, — сказал Волков.

— Нет, — запротестовал Луганов. — Я здоров. Откуда ты взял?

Волков помог ему встать и ласково похлопал его по затылку:

— Ну-ну, больные, как пьяные, никогда не хотят сознаться. Известное дело. Подожди, я тебе веронал дам. Примешь на ночь. Я и сам бессонницей страдаю, знаю, какая это египетская казнь.

Он достал из кармана и протянул ему тюбик:

— Две таблетки. Слон — и тот заснет. А утром на свежую голову все решишь. Впрочем, ведь и так решено. Другого выхода нет. Математика. Не поспоришь. Завтра придешь ко мне. Ну, спокойной ночи. — Он вышел проводить Луганова в коридор. — Спокойной ночи, — настойчиво повторил он, будто стараясь вложить в эти слова покой, которого он желал для Луганова. — Спокойной ночи, Андрей.

Глава вторая

Но ночь оказалась неспокойной, несмотря на веронал. Это не была бессонница, это было много хуже бессонницы. Это был бесконечный дремучий сон — сон, происходивший в его комнате, сон, снившийся наяву. Дверь его комнаты открывалась, и в нее входила хозяйка квартиры с высоким шиньоном и лорнеткой на длинной золотой цепочке. Она на носках подходила к постели, к той постели, на которой спал Луганов, и, подняв ободки лорнета к близоруким глазам, осматривала постель, одеяло, простыни пустой постели — пустой постели, на которой спал Луганов. Она удивленно щурилась и вдруг начинала беззвучно смеяться, будто поняв, как и отчего постель оказалась пустой, несмотря на то что в ней спит Луганов. За ней в комнату входил ее муж, бывший полковник, сохранивший еще военную выправку и отчетливость движений. Он, как с мороза, вытирал платком свои седые бакенбарды и откашливался. Они останавливались в углу и начинали быстро шептаться. «К немцам переходи, — шептал он, — к немцам! Немцы нас от большевиков избавят. Немцы нас спасут!» — «Да, к немцам, к немцам, — отвечала она шепотом. — К немцам». Они шептали и шуршали в углу, как мыши. Луганов не видел их, а только их тени на стене, и тени германских касок, такие, как были в 14-м году, целые полчища германских касок двигались по стене. Дверь закрывалась и снова открывалась, и каждый раз Луганов просыпался, просыпался во сне. Но ведь это был сон наяву. Или это вообще не был сон. Граница между сном и действительностью вдруг исчезла, осталась только эта комната и пустая постель, в которой, несмотря на то что она пустая, лежал Луганов. Кто-то входил, кто-то выходил. Кто-то ходил по неизвестно откуда взявшемуся ковру. Тяжелые, тихие шаги, ноги, обутые в мягкие кавказские сапоги без каблуков. Туда и сюда, взад и вперед. От двери до окна, от стены до стены. «Up and down, to and fro», — вспомнил кто-то вместо Луганова.

…Шаги тихие, шелестящие по ковру, шелестящие шелестом старичков в углу. «К немцам переходи, к немцам…» И вдруг ритм шагов нарушался, будто теперь шагал кто-то еще. Но ведь дьявол был один, он один шагал up and down, to and fro по земле, по русской земле. Откуда же эти другие шаги, гулкие, будто подкованные гвоздями? Откуда?

Луганов приподнялся и увидел спину удалявшегося низкорослого, сутулого, шагавшего к двери. Лица его он не видел, но он узнал его походку. Это был он. Но внимание его было отвлечено вторым, шедшим к окну, и Луганов увидел лицо того, второго. Лицо было ужасно. Оно было ужасно конвульсивно разинутым ртом, беззвучно кричавшим что-то, безумным блеском широко раскрытых глаз, истерической неподвижностью застывших мускулов, будто превративших это лицо в маску ужаса. И главное — какой-то каплей комизма, чего-то издевательски-клоунского, делавшего ужас совершенно непереносимым. Каплей комизма. Но что было комичного в этом ужасном лице? Усы! — понял Луганов. Да, усы как у Чаплина. Ужас захлестнул его и смял. Он почувствовал, что он весь обмяк, что шея его легко качнулась и голова его проваливалась в подушках. Но шаги, перебивая друг друга, не перестали звучать разнобойно, взад и вперед, взад и вперед по русской земле. Все ближе и ближе, пока не зазвучали в его голове, в его груди. «Это мое сердце, — догадался Луганов. — Это мое сердце. Мое сердце, моя кровь стучит оттого, что дьявол ходит по русской земле. Дьявол? Но отчего он не один, как на допросе в Кремле? Отчего их два? Отчего он раздвоился? Как мог он раздвоиться?» И вдруг он понял. Дьявол раздвоился, чтобы вступить с самим собой в борьбу. Зло уничтожает зло, вспомнил он. Вступят в борьбу и оба погибнут в борьбе. Пожрут, уничтожат друг друга. Но он не мог смотреть больше, не мог перенести зрелища этой борьбы. «Надо проснуться. Я должен проснуться. Я сейчас проснусь».

И он действительно проснулся. Это была та же комната. Но теперь никто не шагал по ковру, и никакого ковра не было, и никто не шептался в углу. Он лежал один в пустой комнате. И была ночь.

И как всегда, теперь, когда он просыпался ночью, он почти машинально, стараясь не вспугнуть остатки сна, стал читать «Отче наш», отгоняя все мысли, все воспоминания, повторяя слова молитвы, включаясь в цепь, образуемую верующими, стараясь приблизиться к Богу, почувствовать Его присутствие.

«Да будет воля Твоя». Он остановился. Но в чем воля Бога? И что Бог требует от него? Он готов все исполнить, всему покориться. Но что ему делать?

Голос Волкова