Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

было вызвать ряд уклонов в рабочем движении, отколов со стороны наиболее трусливых, неустойчивых, оппортунистических элементов, ряд „вывертов“ со стороны „революционеров чувства“, способных на моральное негодование, но абсолютно неспособных сообразить (головой сообразить), что нужно для победоносного завершения октябрьского переворота»[1037]. Воздвиженский заявил: «В статье было написано, что группа эта состоит из беспартийных, и [мне] даже в голову не пришло, что [меня] могут к ней причислить. Поскольку больше никаких данных у меня не было, это так я и принял». Затем Воздвиженский прочитал сообщение ЦКК об исключении из партии нескольких членов группы, о существовании которых ничего не знал. Затем Воздвиженский предложил короткую историю своего идеологического заблуждения:

Благодаря внеучебным чтениям с Моглиным я познакомился с Богдановым, прежде всего в Богданове меня интересовали вопросы о развитии идеологии и культуры, позже я думал познакомиться с Тектологией Богданова, поскольку, по словам Моглина, она представляла методологию. <…> Время, когда я наиболее был увлечен Богдановым, – это от пребывания лекторской группы в Детском селе до весны 1922 года. <…> На заданный мне вопрос, есть ли у меня сейчас с партией какие-либо расхождения… я отвечу так – единственный вопрос, который меня «мучил», это вопрос о характере нашей революции. <…> Каких-либо других расхождений с программой партии и ее тактикой у меня не было[1038].

Затем просветление: «Тезисы Богданова получили через Бронштейн», не меньшей распространительницы богдановщины, чем Моглин. «Решительно и всецело тезисы не отвергали. Принимать тоже не принимали всецело. В конце концов мы пришли к заключению, что наша революция не буржуазная, а социалистическая. Так начался наш отход от Богданова. В философских вопросах я не разобрался». Крамольники сделали еще одну, последнюю попытку: «Бронштейн хотела встретить меня по приезде на С. Х. выставку», попытаться все-таки завербовать, «но я сознательно избегал ее. Во время пребывания Бронштейн здесь я сказал, что все проблемы должны быть подвергнуты пересмотру»[1039].

Отречение Воздвиженского от Богданова шло параллельно его общему просветлению. Богданов являлся промежуточной – и ошибочной – остановкой на пути к истине (что было простительно), а не ересью, на которую поддался уже политически подкованный большевик (что каралось немедленным исключением). Воздвиженский признавал, однако, что во многом был виноват: «На вопрос, как должна отнестись партия к моему поведению, ко мне как ее члену, я скажу следующее. Передо мной стал для разрешения один из <нрзб> вопросов партийной программы, и мною в свое время не было сказано об этом партии. Кроме того… этот вопрос передо мной стал под влиянием учения, враждебного партии. Но я здесь оговорюсь: сам я понимал это не так»[1040].

Тщетно будет читатель искать добавочные источники о рассмотренных выше персонажах. Более полной, выпуклой информации о них нет и быть не может. На многих из них существуют личные дела в партархиве, и они использованы в этом исследовании по возможности. Но в этих делах ничего сокровенного, личного, в современном понимании этого слова, нет. Под личным в языке эпохи понимается персональная анкета, автобиография, какие-то доносы, протоколы разборок в партийных судах. Стиль этих «личных» документов мало чем отличается от протоколов партячейки.

Дело тут не в источниках, а в самопонимании большевистского «я». У наших героев не было времени, да и особенного интереса, чтобы распространяться о частном, интимном, не предназначенном для чужих глаз. Наоборот, «я» коммуниста всегда было открыто для публичного рассмотрения, готово к обсуждению и, если партия требовала, к осуждению. Именно поэтому провести черту между публичным и частным «я» большевика очень сложно. Конечно, иногда коммунист вдавался в подробности своего быта, но они всегда соседствовали с насущными задачами, стоявшими на партийной повестке. Коммунисты интересовались революцией, а не самими собой, искали не то, что определяло их неповторимую сущность, а то, что позволило бы им влиться в коллектив, работать сообща на благое дело.

Если не вчитывать в источники личного характера столь знакомое нам либеральное «я», то можно получить более верное понимание субъекта новой эпохи, его ощущения смысла жизни и ее значимости для себя и для других. Далеко не пассивные или запуганные, большевики предстают в материалах комвуза как постоянно говорящие, настаивающие, спорящие. Они выражали свое политические кредо, кто как умел, и каждый чувствовал, что влияет на ситуацию.

Кому-то – на первом этапе секретарю – было важно указать на говорящего, записать тезис, разобраться. Партия зазывала молодых, давала им язык и смысл, обещала учесть их мнение. Это завораживало, мобилизовало, наделяло жизнь смыслом. Неспроста «вычищенные» покушались на самоубийство.

Конечно, задействовались и силовые рычаги. Но, как мы видели, делали это зачастую сами студенты, спасая друг друга от ошибки, пытаясь направить и излечить. Язык, партийный ритуал дисциплинировали, но это только помогало артикулировать новое «я». Студенты искали назидания, направления, не видели в вождях начальство. Неспроста речь шла об «авторитете» – отношении, построенном не на страхе, а на уважении к общему делу. В отличие от принуждения, базирующегося на насилии, влияние партруководства основывалось на добровольном подчинении. Авторитет большевика заключался в признании за носителем выдающихся знаний, высокой сознательности, его особого положения в партии. Партия воспринималась не как нечто отчужденное, а как часть самого человека. Проблема отношения власти и общества была неприменима к партийной жизни.

Глава 5

Ловцы нестойких душ. Диагностика уклонов

Судя по языку описания оппозиции, 1924–1926 годы можно назвать промежуточными. Во время второй дискуссии с Троцким и дискуссии с «новой оппозицией» герменевтические суждения были достаточно умеренными. В то время как термин «оппозиция» наполнялся конкретной историей и более или менее стабильным значением, никому еще в голову не приходило связывать оппозицию с контрреволюцией. Как бы ни менялись политические ярлыки и как бы расплывчато ни определялась оппозиционная идентичность, оппозицию медикализировали и психологизировали – лечили, а не исключали.

Далее в нашем исследовании оппозиционность будет в центре внимания не столько как политическая позиция, хотя что-то будет сказано и про это, сколько как душевное состояние, препарируемое партийными арбитрами. Мы ставим акцент на взаимосвязи между внутрипартийными политическими баталиями и герменевтической рамкой, постепенно подрывавшей легитимность различных оппозиций и их поборников. Все еще глубокоуважаемый член Политбюро, Троцкий отмежевался от «заядлых оппозиционеров» типа Шляпникова или Сапронова, но получил тот же ярлык после сделанного им второго и третьего вызовов большинству ЦК. Двое из триумвиров, которые совершили так много, чтобы ими стать, – Каменев и Зиновьев – тоже станут оппозиционерами к концу этой главы.

«Литературная дискуссия» вывела партийную историю и партийную биографию на авансцену большевистской публичной сферы. Те,