Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

— Ладно, ребята, на сегодня у меня всё. Хватит митинговать, идите лучше расслабьтесь, выпейте-потанцуйте, за девчонками приударьте. Угрюмым брюзгой каждый из вас успеет стать уже к тридцатнику. А пока развлекайтесь и меньше, меньше пафоса, гении мои непонятые! Ну что, все ясно сказал? Бегом марш гулять и отрываться! Брысь-брысь отсюда!

Толпа юных талантов, ревностно охранявшая Вадима, начала потихоньку редеть, сопровождая сборы шутливым бурчанием:

— Ну вот, как всегда, только о смысле жизни заговоришь, как приходится опять напиваться!

— Так вы же нам по поводу фестиваля ничего еще не ответили, Вадим Робертович!

— А девушкам вы тоже предлагаете за девчонками приударить? Или, как все мужчины, вы даже за людей нас не держите и не считаете нужным что-то посоветовать в этот вечер? — раздался среди всеобщего гула тонкий и возмущенный девичий голосок.

Вадим, как всегда, предпочел не заострять внимание на гендерных претензиях, поэтому ответил в своем обычном стиле:

— Да хоть за чертом лысым приударяй! Если тебе, Мышь… Крысь… Как там тебя, напомни, забыл…

— Рысь, Белая Рысь, вообще-то… — обиженно надула губки собеседница Вадима, вопреки своему светлому нику, облаченная в длинные черные одежды. — И вам пора бы выучить, как меня зовут. Не раз уже говорила…

— Я ваши придурошные клички не запоминаю, у меня под это мозг не заточен. Так вот, если тебе, Рысь, увлечение девочками поможет согнать кислую мину с лица, и отобьет желание писать всякую хрень, которую ты почему-то называешь «философией», считай, что я лично тебя на это благословляю!

Громкий взрыв смеха, заглушивший последнюю фразу, стал прощальным аккордом дружным посиделкам, от которых вскоре не осталось и следа. Последние, самые недоверчивые слушатели, поспешили испариться после еще одного взгляда, которым Вадим, устав ждать, одарил замешкавшийся народ.

— Теперь с тобой, писательница, давай разбираться. Что там у тебя? Кто достал, от кого бежать собралась? — задумчиво пробасил он, откидываясь на стуле и скрещивая, по обыкновению, руки на груди.

— Да ото всех. Потому что достали. Все… — чувствуя, как румянец разливается по щекам, пробормотала я, нервно комкая край тонкой кофты. — Вадим. Ты прости, что вот так ворвалась к тебе, это не очень-то правильно с моей стороны…

— Ты специально меня своими мяукающими извинениями злишь? — так и не дослушав, резко перебил меня он. — Вот смотрю на тебя и удивляюсь — вроде давно знакомы, знаешь все мои привычки. Так какого черта сходу начинаешь бесить этой белибердой, которую я терпеть не могу — простите, да помилуйте, и прочие коленца? Если уж пришла ко мне, давай, отвечай прямо, что у тебя опять стряслось?

Продолжая растерянно глядеть перед собой, я не могла найти нужных слов и рассказать, в чем проблема. Но одно я знала точно — у меня больше нет сил жить в той фальшивой среде, в которой я оказалась без него. Вся эта невидимая глазу гнильца, скрытая под золотой коркой светского лоска начала проникать и в меня, неслышно, но упрямо разъедая изнутри. И больше всего на свете я боялась, что когда-нибудь она врастет и въестся неотвратимо и избавиться от нее будет невозможно.

— А я и не знаю, что стряслось. Вроде бы ничего, вроде бы все хорошо. А на самом деле все очень плохо, — иронично понимая, что мои оптимистичные заявления Клавдии Витольдовне были всего лишь бравадой, тихо ответила я. — Все совсем не так, как я представляла… Как мы представляли… Вадим, я не знаю, что делать. Это какое-то королевство кривых зеркал, а не жизнь. Все так… неправильно! Каждый новый человек оказывается на проверку или жабой, или гадюкой, а мы с тобой в одном и том же зале стоим по разные стороны и стараемся не смотреть друг на друга. И я не могу просто так бросить все и подойти к тебе, и слушаю, слушаю какие-то глупости, сплетни, пересуды… Я сама уже стала частью этих сплетен и пересудов — кто бы мог подумать, что такое возможно, правда, Вадим? Почему так вышло, а? Почему наша мечта обернулась к нам такой уродливой изнанкой?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Вместо ответа он долго смотрел на меня, не произнося ни слова, и взгляд его становился все тяжелее. Сейчас я действительно не могла понять, что скрывается за этой мрачной задумчивостью, хотя раньше часто и безошибочно угадывала многие его мысли.

— Так, понятно, — наконец, проронил он после паузы, которая в обществе менее близкого человека начала бы тяготить меня. — Понятно, Алексия, что ничего непонятно. Какой-то у нас с тобой прямо вечер оксюморона выходит. И проведем мы его… — Вадим резко поднялся и я, так и не решившись присесть рядом, радостно оживилась, — не здесь. Давай, писательница, выше нос и бегом за мной. Ты права, этот душный гадюшник не самое лучшее место для того, чтобы изливать душу. Я предлагаю сменить его на что-то более подходяще.

Так мы и двинулись к выходу — Вадим, угрюмо рассекавший пространство людей перед собой, и я, спешащая следом, будто по специально созданному для меня коридору. У самого выхода, по всем законам невезучести, меня настиг ошарашенный и полный негодования, взгляд Клавдии Витольдовны. В ее лице читалось непритворное возмущение из-за того, что я не ушла домой готовиться к шабату, а продолжила непотребно шататься в компании циника и холостяка Вадима Третьякова, к которому, как я подозревала, Клавдия Витольдовна, испытывала не самые нежные чувства.

Словно в доказательство этих догадок, заслуженная писательница состроила злобную мину и свирепо погрозила пальцем, всем своим видом показывая, что активно защищает сторону моего сфальсифицированного мужа-олигарха. Тем более, что в случае встречи, ему можно было донести весьма полезную информацию о похождениях ветреной жены, конечно же, небезвозмездно.

— Что это Заславская на тебя взъелась? Может, ты ее тоже куда подальше послала? Если так, Алексия, я только пожму тебе руку. Сам ее не раз посылал, по-другому не отвяжется. Но и это временный эффект, предупреждаю. Она недолго помнит обиду и при следующей встрече возобновит свои разговоры. Так что будь начеку! Меня она уже три года каким-то меценатским фондом достает. Иногда я начинаю думать, что или прибью ее к чертовой матери, или дам-таки денег. Завидная проныра, редко такую встретишь!

— Да нет, я от нее прячусь, вообще-то. Послать у меня как-то смелости не хватило, поэтому я просто… сбежала! — набрасывая на голову капюшон и не обращая внимания на пронизывающий ветер, весело прокричала я, оборачиваясь к Вадиму.

Он стоял позади меня, закрывая двери в клуб, из которого мы только что вышли, и я видела, как, сменяя мрачную озадаченность, в его глазах вспыхивают искорки веселья. Здесь, на улице, вдали от спертого воздуха душных помещений и таких же душных разговоров, было так просто и легко, что все проблемы начинали казаться надуманными. И это легкомысленное морозное настроение очень быстро передалось нам обоим.

— Смелости или возможности? Насколько я знаю нашу Клавдию, вставить хоть слово в ту пулеметную очередь, которой она тебя расстреливает, можно только очень грубыми методами. Но ты же у нас не материшься, а зря. Вот сто раз говорил тебе, Алексия, меньше сантиментов! Научись говорить то, что думаешь прямо и ясно, без словесной мишуры и посмотришь, как жить сразу станет проще и лучше.

— Конечно же, проще и лучше! Жизнь непременно новыми красками засияет! — подхватывая волну шутливой пикировки, воскликнула я. — Только какими-то мрачными и траурными! Количество желающих убить меня начнет увеличиваться, а потом чье-нибудь терпение наверняка лопнет — и все! На этом закончится мое, полное правдивых подвигов существование. Зато оно будет ярким, быстрым и, однозначно, нескучным!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Глядя на смеющегося Вадима, на то, как вихрь колких снежинок оседает на его вьющихся темных волосах, на то, как он стряхивает их небрежным движением и продолжает смеяться, запрокинув по привычке голову, я вновь почувствовала, как прошлое захватывает власть над настоящим.

Передо мной был прежний Вадим, тот, которого я знала, будучи студенткой — азартный, живой, саркастичный, без затаенной досады и колючего недоверия во взгляде. И будто не было этого горького разрыва и болезненных объяснений, будто мы снова могли общаться как учитель и ученица, как творец и его творение, и никакие обиды и глупое непонимание еще не успели омрачить нашу дружбу.