Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

в ложу, он раскраснелся и разгорячился. По окончании представления он не хотел уходить и, когда его выводили, кричал: «Je ne veux pas»[400]. Чуда не произошло.

Мари Рамбер присутствовала в тот день в театре. После балета она поспешила за кулисы и с верхней площадки лестницы, ведущей из длинного коридора, вдоль которого размещались артистические уборные, посмотрела вниз и увидела, как Дягилев помогает Нижинскому сесть в машину, но не подошла к нему. С другой стороны Нижинского поддерживал Харри Кесслер. В своем дневнике за четверг 27 декабря 1928 года Кесслер записал:

«Вечером на представлении дягилевского балета в Опере. „Соловей“ и „Петрушка“ Стравинского. После представления я ждал Дягилева в коридоре за сценой, он появился в сопровождении невысокого осунувшегося молодого человека в поношенном пальто. „Вы знаете, кто это?“ — спросил он. „Нет, — ответил я, — совершенно не могу припомнить“. — „Но это Нижинский!“ Нижинский! Меня словно громом поразило. Его лицо, лучезарное, как у юного бога, оставшееся навечно в памяти у тысяч зрителей, стало теперь серым и дряблым, лишенным выражения. Оно только мимолетно освещалось бессмысленной улыбкой, словно мерцающим отблеском угасающего пламени. Ни единого слова не сорвалось с его губ. Им предстояло спуститься на три марша лестницы. Дягилев, поддерживая его под руку с одной стороны, попросил меня поддержать его с другой, так как Нижинский, прежде способный, как казалось, взлететь выше крыш, теперь передвигался неуверенно, нащупывая дорогу. Я поспешно пришел на помощь, обхватив его тонкие пальцы, и попытался приободрить его добрыми словами. Он устремил на меня взгляд своих больших глаз, бессмысленный и бесконечно трогательный, словно у больного животного.

Медленно, с трудом преодолели мы три казавшихся бесконечными марша и подошли к машине. Он не произнес ни слова, будто в состоянии оцепенения занял свое место между двух женщин, на попечении которых он, по-видимому, находился. Дягилев поцеловал его в лоб, и его увезли. Так никто и не узнал, произвел ли на него впечатление „Петрушка“, где он когда-то исполнил одну из своих лучших ролей, но Дягилев утверждал, что он вел себя как ребенок, который не хочет покидать театр. Мы отправились поужинать в ресторан де ла Пэ и засиделись допоздна с Карсавиной, Мисей Серт, Крэгом и Альфредом Савуаром. Но я почти не принимал участия в беседе — меня преследовало воспоминание о встрече с Нижинским. Человеческое существо, сгоревшее дотла. Невероятно, но еще менее постижимо, когда страстные чувства между двумя личностями угасают и только слабый отблеск на мгновение освещает безнадежно утраченные следы прошлого».

Так прошла последняя встреча Дягилева и Нижинского, дружба которых изменила мир. Дягилев умер в то же лето. У него был диабет, но он не обращал внимания на болезнь. Успешно завершив лондонский сезон, его труппа отправилась дать последнее представление в Виши, а Дягилев со своим последним протеже, шестнадцатилетним Игорем Маркевичем, поехал в Мюнхен. Здесь 1 августа он посетил представление столь любимой им оперы «Тристан и Изольда» в исполнении Отто Вольфа и Элизабет Оме. Сидя рядом с человеком, которого полюбил так же, как когда-то Вацлава (любовь всегда была движущей силой в его созидательной жизни), он слушал божественную историю любви и смерти в последний раз. Таким образом, «Тристан» стал последней оперой, которую он слушал, и первой оперой для Маркевича*[401]. Приехав в одиночестве в Венецию, он заболел и дал телеграмму Лифарю и Кохно, они-то и находились рядом с ним в день его смерти 19 августа в гранд-отеле «Бэн де мэр». Приехали Мися Серт и Шанель, а Павел Корибут-Кубитович прибыл в Венецию слишком поздно. Разъехавшиеся в отпуск артисты труппы пришли в ужас, прочитав новость в газетах. Они остались без работы. Похороны, организованные Катрин д’Эрлангер, начались со службы в греческой церкви; затем, пишет Лифарь, «процессия, изумительная в своей торжественной молчаливой красоте, перестроилась — впереди следовала великолепная черная с золотом гондола, на которой стоял гроб, покрытый цветами, за ней следовала другая, на которой находились Павел Георгиевич, Мися Серт, Коко Шанель, Кохно и я, и целая вереница лодок со скорбящими друзьями. Затем над гладкой ультрамариновой поверхностью Адриатики, искрящейся золотым солнечным светом, тело было перенесено на остров Сан-Микеле, и там мы опустили его в могилу». Лифарь заказал выгравировать надпись на надгробии в духе Малларме:

Venise, Inspiratrice Eternelle de nos Appaisements

SERGE DE DIAGHILEV

1872–1929[402]

He было никого, кто мог бы взять на себя руководство дягилевским балетом. Ни Нувель, ни Григорьев, ни Кохно, ни Лифарь, ни Баланчин не имели ни склонности, ни желания, ни светских связей, ни авторитета. После необыкновенной двадцатилетней одиссеи по океану превратностей судьбы корабль, возглавляемый своим доблестным кормчим, разбился, и каждый оказался предоставлен самому себе. И все же члены команды Дягилева, рассеявшиеся по свету или сгруппировавшиеся в небольшие труппы, в последующие десятилетия станут распространять искусство танца по миру и примут участие в создании национальных и муниципальных трупп на шести континентах. Труппа Павловой просуществовала на два года дольше, чем дягилевская, — умерла в 1931 году.

В 1929 году Ромоле Нижинской предоставили работу в Соединенных Штатах. Мужа она не могла взять с собой, так как США не принимали душевнобольных иммигрантов, и она, хотя и с большой неохотой, решила снова поместить его в «Крузлинген», зная, что там к нему будут по крайней мере хорошо относиться. Нижинский был болен уже десять лет, еще десять он проведет в швейцарском санатории. Пока Ромола ездила с лекциями по США, их последнюю квартиру на улице Консейер Колиньон ограбили, среди украденных вещей оказался портрет Нижинского из «Павильона Армиды» работы Сарджента, подаренный Джульет Дафф*[403]. В 1932 году Ромола узнала о том, что в Париже умерла Элеонора Нижинская. Она не сообщила об этом Вацлаву, но время от времени говорила ему, что с матерью все в порядке, просто она слишком стара для того, чтобы приехать навестить его.

Одно из обязательств, которые взяла на себя Ромола для того, чтобы заработать деньги и обеспечить Вацлава и себя, — написать книгу о жизни мужа. Эту идею подсказал ей Арнольд Хаскелл, работавший у издателя Хейнемана в 1928 году. Она начала писать книгу в Америке в 1930 году при содействии Линколна Керстайна и закончила в Англии в 1932 году. Хаскелл стал тогда литературным агентом и передал книгу Голланцу. Вскоре после этого у Баланчина появилась небольшая труппа «Балле 1933», выступавшая в театре «Савой» с Тилли Лош и юной Тумановой. В гримуборной «Савоя», где в 1913 году Вацлав наслаждался операми