Sindroma unicuma. Книга 2. - Блэки Хол

Я не стала открывать дверь широко, потому что поднятый брус держался на соплях. Не ровен час, загремит по ступеням до холла, прямиком в лапы к Монтеморту, и докатится до сторожа, трущего заспанные глаза.

Протиснулась в узкую щель, и сапоги загрохотали по крохотной металлической площадке. Да что же сегодня за ночь? Усиливает звуки так, словно вопят мощные динамики.

Опять притаившись, я выждала, нет ли погони. Осталась не менее важная заключительная часть — заметание следов. Просунув руку в щель между створками, на ощупь поддавила брус, уповая на удачу. Перекладина неустойчиво зашаталась, приготовившись вывалиться из пазов. Но мне требовалось, чтобы она опустилась шлагбаумом на законное место.

Закусив губу, я сомкнула обе створки и слегка дернула дверь. Ни ответа, ни привета. Пришлось дернуть посильнее, и сердце в который раз за сегодняшнюю ночь остановилось в тревожном ожидании. А затем раздался громкий бах, и дверь всколыхнулась.

Разве что мертвеца, объеденного Нектой сто лет назад и закопанного в дальнем углу подземелья, не разбудил упавший брус. А упал он аккурат в пазы, вернувшись в первоначальное нетронутое положение, ибо дверь оказалась плотно запертой.

Ура! Избавление! Свобода!

Спасибо вам, высшие силы! — обратилась я к небесам и, натянув варежки, спешно спустилась по ступеням. Лестница кончалась метрах в двух от снежного покрова или выше, но непредвиденное осложнение показалось плевой мелочью.

Меня охватило радостное пьянящее возбуждение. Тело рухнуло гирей в сугроб, наметенный непогодой и трудолюбивыми расчищателями дорожек. Отряхнувшись, я сообразила, что на снегу останутся отпечатки сапог в качестве прямых улик, поэтому пришлось топтаться по насту правее и левее места падения.

Когда я, уморившись, остановилась передохнуть и оценить поле проделанной работы, складывалось впечатление, что под окнами института повалялось стадо слонов. Неплохо. Главное, чтобы подозрение упало не на меня.

Стоящее дело завершилось, миссия выполнена — в голове гуляла пустота.

Отряхнувшись, я поплелась до общежития, и с каждым шагом конечности наливались свинцовой тяжестью, точно на меня взвалили задачу по разгрузке ста вагонов с галькой для камнеедов окаймленных. Поднять голову к ночному небу и поискать звезды не достало сил — шея одеревенела, не желая поворачиваться.

Комендантша совсем распоясалась, — подумала я недовольно, вползши в общежитие и оббив кое-как снег с сапог. На дворе темень и глухомань, а двери настежь, и никто не охраняет покой студентов. Но с другой стороны, тогда я не попала бы домой, — размышляла флегматично, собирая шаркающими ногами полиэтилен и газеты. Нет, все равно бы попала, — заключила, ковыряясь ключом в замке. Как сказал Альрик: «Выход есть всегда».

Ввалившись в тепло и уют родной норки, я успела стянуть куртку и шапку, прежде чем завалилась на кровать и уснула беспробудным сном.

— Я устал, — заявил Альрик и сделал большой глоток обжигающего кофе. — Мне снятся лица этих детей.

Стопятнадцатый и профессор расположились в креслах в комнате отдыха и вели неспешный разговор двух людей, привыкших беседовать далеко за полночь.

— У тебя исключительная твердость руки и идеальные привязки к горну, — похвалил декан. — Мальчишки не испытывают и сотой доли страданий, нежели в Первом департаменте. Ты же знаешь, там не церемонятся. Мясники, — вздохнул тяжело.

— Мне повесить медаль на грудь? — усмехнулся профессор. — Нужно решать. Мое терпение на исходе. Собственно, оно истончилось на первой же привязке.

— Что придумать, кроме саботажа? Мы не можем сопротивляться открыто. За себя я не боюсь, но репрессии заденут семьи, и регалии не спасут. К тому же свято место пусто не бывает. Уберут нас и поставят других, готовых расшибить лбы от исполнительности. Например, Ромашевичевского.

— Ромашка… — пробормотал Вулфу, усмехнувшись.

— Что? — не расслышал собеседник.

— Не обращайте внимания. Предупреждаю честно, Генрих Генрихович, не с вами, так в одиночку, но я закончу разработки, и когда-нибудь проклятая труба замолчит. Навсегда.

— Не горячись. Это не твоя война, Альрик.

— Чья же?

— Их. И они проиграли её сорок семь лет назад.

— А-а, вы тоже считаете? — если профессор хотел уесть собеседника, то у него не получилось.

— Да, — признал Стопятнадцатый. — Каждый год первого января прибавляю по единице.

— Значит, вы развели их и себя по разные стороны баррикад?

— Я этого не говорил, — возразил декан, задев чашкой с чаем по блюдцу. — А ты? Твоя семья тоже не участвовала в мятеже.

— Потому что вынужденно уехала на восток.

— Однако Вулфу присягнули на верность новому правительству.

— Да, черт побери! — ударил Альрик кулаком по столу, отчего крышка кофейника подпрыгнула, звякнув. — До сих пор не могу простить деда. За меня сделали выбор задолго до моего рождения. Поверьте, своего согласия я никогда не дал бы.

— Не знай тебя, подумал бы, что твои слова — гольный пафос. Решение старейшины клана не оспаривается.

— Что вам известно о западном побережье? — сменил тему профессор.

— В рамках общеобразовательной программы. Леса, болота, реки, мошкара, повышенная влажность…

— И суровый климат, — дополнил Вулфу.

— Особо не интересовался, потому что не было нужды, — пояснил суховато декан. Нападки собеседника задели его за живое.

— И меня мало заботила жизнь на краю света, пока однажды мне не рассказали историю. В ней нет выдумки и вранья, потому что очевидцем являлся мой отец. Будучи гражданским летчиком, он участвовал в секретной компании незадолго до повальной висоризации. Его эскадрилью с завидной срочностью перебросили из одного конца страны в другой, чтобы — можете представить? — стоять в оцеплении.

Слова текли медленно, точно Альрик, вспоминая, профильтровывал через себя давние события, при которых не присутствовал, но о которых узнал от близкого человека.

— Дело происходило летом. Жара, плюс тридцать четыре в тени и пеший перегон — шесть километров по грунтовке до железной дороги. Вдоль пути тройное оцепление — первачи[41], военные, собаки. Скажите, зачем было унижать людей?

Стопятнадцатый пожал плечами. Что тут скажешь? Без упоминаний имен, дат и мест, он сразу сообразил, о чем речь.

— Но унижение состояло далеко не в этом, — тон Альрика стал резким. — Ссыльных предупредили: они могут забрать только то, что донесут на себе до эшелона. Остальное останется на дороге. Знаете, что на западном побережье температура зимой опускается до минус тридцати и ниже? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Все — мужчины, женщины, старики, дети — шли в теплых шапках, сапогах, валенках, шубах, куртках, тулупах. И несли грудных детей, завернутых в одеяла. Разве не дикость в середине июля?