Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

В свой первый год учебы в Тенишевском училище — тот год, когда его отец должен был драться на дуэли, — Набоков защищал импровизированные ворота на школьном дворе, если позволяла погода. Сейчас он снова ненадолго стал футболистом. В ноябре 1931 года в Берлине был организован Русский спортивный клуб, а при нем — футбольная команда, в которую Набоков вошел, разумеется, в качестве голкипера. К концу месяца он вместе с остальными игроками два раза в неделю тренировался на полях Фербелинер Плац. 14 февраля команда играла свой первый матч против Немецкого клуба. Хотя на поле вышли двое запасных, в команде все же недоставало двух игроков, и голкиперу Набокову пришлось туго. Всего лишь несколько игр — и несколько недель спустя русская команда играла против очень жесткой команды немецких рабочих. Бросившегося за мячом Набокова сбили с ног, он потерял сознание, и его унесли с поля. Когда он пришел в себя, то почувствовал, что товарищ по команде изо всех сил старается вырвать у него мяч, который он держал мертвой хваткой. «После того как он сломал ребра, — вспоминает Вера Набокова, — я заняла решительную позицию», и футболу пришел конец42.

«Все эти годы глупейшей заботой моей была тщетная борьба с нищетой», — напишет он позднее своему другу43. В начале 1932 года Набоковым, которые уже некоторое время испытывали серьезные финансовые затруднения, пришлось переехать на Вестфалишештрассе, 29 (в миле на запад от дома Барделебенов), в одну комнату в перенаселенной квартире семейства Кон. Это было временное жилье: в одном квартале от них на Несторштрассе жила Верина кузина Анна Фейгина, соседка которой, тоже кузина, но по другой ветви, должна была скоро выйти замуж и освободить свои комнаты для Набоковых44. В Берлине было принято переезжать с квартиры на квартиру 1 апреля (или 1 октября)[120], и первый день апреля 1932 года побил все рекорды по числу желающих найти себе более скромное и недорогое жилье45. Однако Набоковы не могли ждать так долго.

На жизнь им кое-как хватало, но посылать деньги Елене Ивановне Набоковой в Прагу становилось все труднее. 29 февраля Набоков опробовал новый способ заработка, устроив в частном доме литературный вечер по приглашениям46. Он прочел главу из «Камеры обскуры», несколько стихотворений и новую вещь — «Музыка», бесхитростный, но захватывающий рассказ, — возможно, написанный в расчете на подобное чтение, — о том, как герой замечает среди гостей, приглашенных в частный дом на концерт, свою бывшую жену, которую он все еще любит47. Пока пианист играет, герой заново переживает свою прошлую жизнь с нею. Она, скорее всего, тоже заметила его, потому что сразу после исполнения первого номера уходит, а он вдруг понимает, что музыка, казавшаяся ему тюрьмой, в которой они принуждены были сидеть друг против друга, была в действительности счастьем: она позволила ему дышать одним воздухом с женою. Хотя музыка, кажется, объединяет всех в одном пространстве и времени — и сцена и исполнение увидены великолепно, — в сознании героя пульсирует его собственная, независимая от музыки, неодолимая страсть, изображенная писателем с огромной силой. Как заметил Саймон Карлинский, «этот рассказ написан столь же виртуозно, как и пьеса, исполняемая в нем пианистом».

VIII

Берлин сотрясал очередной приступ предвыборной лихорадки и очередная битва плакатов (Гинденбург! Гитлер!) обезобразила его улицы. Набоков, оставив Веру в одиночку решать, как ускользнуть от нескончаемой болтовни квартирной хозяйки, 3 апреля уехал на поезде в Прагу. Его оставила равнодушным красота города, который, как всегда, показался ему гнусным и грязным (к тому же он не выносил ворон, облепивших закопченные старые памятники), — однако все это время он не переставал накапливать впечатления для нового романа48. Разумеется, он приехал повидаться с семьей: сестры и Кирилл сохранили «поразительную душевную чистоту» (его особенно радовало, что Кирилл все больше отходит от реакционных правых взглядов, склоняясь влево); мать все еще была в отличной форме; Ростислав, недавно появившийся на свет сын Ольги и первый внук матери, привел его в восторг. Со своим другом Раевским он исследовал в местном музее новую коллекцию бабочек и объявил: «Летом поедем в Болгарию. Это решено». В доме философа Сергея Гессена, второго сына Иосифа Гессена и тоже бывшего тенишевца, он встретил очень понравившегося ему гарвардского историка Михаила Карповича, который станет его другом и сделает, возможно, больше для переезда Набоковых в Америку, чем кто-либо другой. Он «в сотый раз» перечитал «Мадам Бовари»49.

Разочарованный «Камерой обскурой» еще до того, как вышел из печати первый выпуск, Набоков открывает Вере план своего нового романа:

Представь себе такую вещь. Человек готовится к автомобильному экзамену по городской географии. Об этом приготовлении и разговорах, связанных с ним, а также, конечно, о его семье, человеческих окрестностях и так далее, с туманной подробностью, понимаешь, говорится в первой части. Затем незаметно переход во вторую. Он идет, попадает на экзамен, но совсем не на автомобильный, а, так сказать, на экзамен земного бытия. Он умер, и его спрашивают об улицах и перекрестках его жизни. Все это без тени мистики. На этом экзамене он рассказывает все, что помнит из жизни, то есть самое яркое и прочное из всей жизни. А экзаменуют его люди давно умершие, например, кучер, который ему сделал в детстве салазки, старый гимназический учитель, какие-то отдаленные родственники, о которых он в жизни лишь смутно знал50.

Роман на этот сюжет никогда так и не был написан. Однако Набоков будет снова и снова предпринимать попытку перенести своих героев за грань земного бытия и каким-то образом продлить их существование по ту сторону смерти.

В Праге Набоков всячески старался приобрести роман Джойса «Улисс», но смог найти его только в переводе на чешский. Как бы то ни было, он знал эту книгу достаточно хорошо, чтобы оскорбить в лучших чувствах какого-то русского эмигранта, сказав ему, что предпочитает Джойса Достоевскому51. Он также постарался продлить на два дня свою визу, но это оказалось нелегко сделать. Один бюрократ сначала отказался говорить с ним по-немецки (который Набоков знал, во всяком случае, лучше, чем чешский) потому, «что мы, дескать, оба славяне», а потом намекнул, что его брату славянину вряд ли стоит задерживаться еще на два дня. «Ежели и завтра будут пытаться ставить бревна в мои часовые колеса, я просто плюну, останусь здесь до 20-го, а там будь что будет, — писал он Вере. — Возможно, что на границе у меня из-за этого будут неприятности, но я проеду». Встревоженная мать настаивала, чтобы он ходил по инстанциям как положено, и после двух походов в канцелярию на всех полагающихся бумагах красовались полагающиеся печати52.