Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

Уилбурна — метафорический поток захватившей его любовной страсти. Этот мотив потока возникает в первом стихе псалма: «При реках вавилонских, там сидели мы и плакали…»

При последовательном прочтении двух историй нетрудно заметить, как тема свободы/неволи, варьируясь, подвергается решительному изменению. В конечном счете оба протагониста попадают в тюрьму. Их освобождение оказывается мнимым. И Гарри, и высокий каторжник в критический момент столкновения с природой забывают о существовании Иерусалима, то есть того естественного, хотя порой и неумолимо сурового миропорядка, в котором только человек и может быть свободным, будучи частью универсума, включающего в себя оппозицию природы и цивилизации. Однако в результате выпавших на их долю испытаний герои приходят прямо к противоположным выводам.

Если Гарри выберет страдание, которое, по мысли Фолкнера, является неизбежной платой за свободу, то высокий каторжник предпочтет спокойную и безопасную неволю.

Тема забвения соединяется в романе мотивом воспоминания, который также задается текстом 137-го псалма («…там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе»). Этим мотивом определяется ретроспективное построение каждого повествования. В «Диких пальмах», начиная с третьей главы, рассказ ведется с точки зрения Гарри, который как бы сам рассказывает о себе, и история его связи с Шарлоттой разворачивается в хронологической последовательности как воспоминание. В «Старике» прием ретроспекции вводится внутрь самого повествования, когда автор несколько раз упоминает о том, как высокий каторжник, вернувшись в тюрьму, рассказывает заключенным о своих приключениях.

При этом воспоминания героев противопоставляются по своей направленности. Рассказ Уилбурна — это своего рода самоанализ, спроецированный на самого себя, тогда как рассказ высокого каторжника предназначен для слушателей, то есть направлен наружу.

В соответствии с такой разнонаправленностыо двух повествований происходит и развитие основного конфликта романа. В каждой из его частей разрабатываются разные стороны единого конфликта человека и природы. В «Диких пальмах» это внутренний конфликт чувства, нравственных норм и самой природы человека («человек в конфликте с самим собой», по определению Фолкнера). В «Старике» конфликт человека и природы предстает в своем реальном физическом аспекте как противоборство, противостояние человека внешним, внеличностным и своевольным силам природы. В финальных главах романа происходит, на первый взгляд, парадоксальная трансформация образов главных героев. Каторжник, столь успешно противостоявший неумолимой стихии, отказывается от дальнейшего сопротивления, а Гарри, потерпевший поражение в борьбе с самим собой, по собственной воле продолжает сопротивление. Однако это противоречие снимается, если посмотреть на обоих протагонистов как на образное раскрытие двойственного конфликта между человеком и природой.

Вероятно, именно для того чтобы показать этот конфликт во всей его неоднозначности и многомерности, автору и понадобились две истории. Поэтому сам по себе прием чередования двух самостоятельных сюжетов не был для Фолкнера самоценным литературным экспериментом. Такая композиция романа вполне естественно проистекает из общих творческих установок писателя, который, по его словам, всегда стремился «рассказать… о человеке в борьбе со своими чувствами, со страстями окружающих, со средой».

Можно по-разному оценивать то, насколько удачен с художественной точки зрения оказался этот опыт Фолкнера по использованию принципов музыкального контрапункта в романной структуре. Как бы то ни было, в менее явном виде аналогия с контрапунктом «работает» и при прочтении других романов американского писателя. Не случайно, посетовав в одном из интервью, что не может выражать себя с помощью музыки, Фолкнер сказал: «Но поскольку мой удел — слова, я должен неуклюже, с помощью слов, выражать то, что чистые музыкальные звуки выразили бы гораздо лучше. Однако я предпочитаю использовать слова, точно так же как я предпочитаю читать, а не слушать. Я предпочитаю тишину звукам, а образ, выраженный словами, существует в молчании. То есть и гром и музыка прозы беззвучны».

Николай Махлаюк

ПОХИТИТЕЛИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Мой дед сказал:

— Вот такой он был, Бун Хогганбек.

Если бы вывесить его рассказ на стенке, вполне вышла бы эпитафия наподобие таблицы Бертильона[49] или полицейского объявления о розыске; любой фараон в Северном Миссисипи, прочитай он лишь описание примет Буна, выудил бы его из любой толпы.

Была суббота, около десяти утра. Мы — твой прадед и я — сидели в конторе, отец за столом считал деньги, которые я только что собрал, обойдя лавки на городской площади; он высыпал их из холщового мешочка и сверялся с накладными, а я на стуле у стены ждал, когда пробьет двенадцать и он выплатит мне, как всегда по субботам, мое (недельное) жалованье, десять центов, и мы отправимся домой, и пообедаем, и я смогу наконец наверстать упущенное (стоял май месяц), присоединиться к ребятам, которые уже с завтрака играли в бейсбол без меня. Идея (твоего прадеда, не моя) сводилась к тому, что и в одиннадцать лет мужчина обязан уже год как платить, нести ответственность за ту площадь, то пространство, которые он занимает в мировой экономике (во всяком случае в экономике Джефферсона, штат Миссисипи). Каждую субботу я вместе с отцом уходил из дому сразу после завтрака, когда все остальные мальчишки с нашей улицы вооружались мячами, битами и перчатками; что уж говорить про трех моих братьев, которые, будучи моложе и, следовательно, меньше меня, были и счастливее, так как установка, исходное положение отца заключалось в следующем: поскольку всякий взрослый, стоящий этого названия мужчина может уравновесить, вернее, заместить в хозяйстве четверых детей, значит, достаточно одного из них, само собой старшего, чтобы нести бремя необходимых хозяйственных обязанностей. В моем случае — каждую субботу совершать утренний обход с накладными от ящиков и тюков с товарами, которые наши кучера-негры в течение недели забирали на станции и доставляли к задним дверям бакалейной, и скобяной, и семенной лавок, и потом приносить холщовый мешочек назад, на каретный двор к отцу, чтобы он пересчитал деньги и подытожил счета, а затем сидеть в конторе до полудня, якобы для того, чтобы отвечать на телефонные звонки — и все это за десять центов в неделю, на которые, предполагалось, я и должен существовать.

Вот этим-то мы и занимались, когда Бун одним махом впрыгнул в контору. Именно так: впрыгнул. Ступенька из коридора была не так уж и высока, даже для одиннадцатилетнего мальчика (хотя Джон Пауэлл, старший конюх, велел младшему кучеру Сану Томасу отыскать, занять, раздобыть, короче говоря, уворовать где-нибудь деревянную плаху в качестве промежуточной ступеньки для меня), и Буну при его двухметровом росте ничего не стоило, как всегда, запросто ее перешагнуть. Но нет: на этот раз он впрыгнул в контору. И в нормальном-то состоянии его лицо никогда не бывало особо