"Сатурн" почти не виден - Василий Ардаматский

«Этот урок мне на всю жизнь, — думал Марков. — Мы ведь вообще о своих чисто человеческих отношениях с подчиненными думаем мало. Более того, мы часто умышленно избегаем сближения с ними, считаем это излишним и даже вредным для дела. Как я встревожился тогда, после ночного разговора с Галей: не потерял ли я в ее глазах какую-то часть своего командирского авторитета, не помешает ли делу это новое, что вдруг вошло в наши отношения? До того дошло, что утром избегал ее взгляда, пока не увидел, сердцем не почувствовал, что девушка уважает меня теперь больше, а главное — искренней… Нет-нет, разведчик обязан быть тонким психологом не только в отношении противника, но и своих же товарищей, рядом с которыми он ведет свою исполненную риска работу…»

Марков еще раз перечитал радиограмму Старкова. «Вот и он не обнаружил себя чутким психологом. Как он мог подумать, что я могу уйти отсюда, не узнав судьбы своих боевых товарищей?» Марков открыл блокнот и составил сообщение для товарища Алексея:

«Получил указание Москвы в связи с окончанием операции прекратить деятельность и уходить из города. Думаю неделю-две все же оставаться здесь и пытаться выяснить судьбу своих товарищей. Если я нужен здесь вам, сообщите. Привет. Марков».

Тотчас Галя приняла ответ:

«Ваша радиограмма не может быть вручена адресату, так как он выехал на место событий и связи с ним пока нет. При первой возможности вручим или передадим по цепочке. Дежурный штаба Ивлев».

Это «выехал на место событий» Марков воспринял как укор себе. «Я сейчас вообще вне всяких событий», — думал он.

У Гали была привычка на правой стороне журнала, как положено, записывать текст радиограмм, а на левой она делала самые разнообразные свои записи: подслушанные радиопереговоры противника, заметки о передачах радиовещательных станций. Все страницы левой стороны журнала были испещрены такими ее записями. Марков их никогда не читал, так как к делу они никакого отношения не имели. Когда-то, в самом начале, он подумал было, что надо ей запретить это делать, а потом решил: пусть пишет, может быть, потом они послужат каким-то дополнительным материалом о пережитом времени.

Сейчас он механически перелистывал страницы, выхватывал лишь отдельные фразы. «Фриц-арткорректировщик жалуется, что у него от мороза отказала механика оптического прибора». «Москва передавала стихи, начинавшиеся словами: «Жди меня, и я вернусь…» «Почему-то, когда я принимаю донесения Рудина, мне кажется, что передача ведется замедленно». Снова запись радиопереговоров противника: «Двадцать минут какой-то фриц вызывал по радио другого. Наконец второй появился в эфире и свое опоздание объяснил тем, что до сих пор не может освоить технику русских уборных». Марков, улыбаясь, перевернул сразу толщу страниц и, задержав взгляд на последней, обнаружил там стихи. Строчки были неразборчивы из-за множества перечеркиваний и вставок. Марков смог разобрать только несколько строк, но сразу понял, что стихи эти о Рудине.

Ты ушел, как уходят на службу.

«Будь паинькой, — мне сказал. -

Донесений не искажай по дружбе».

И ушел, не заглянув мне в глаза.

После ты, может, сто раз умирал,

Никто ведь о том не знает,

Но столько же раз ты воскресал -

Храбрые навсегда не умирают.

Буду ждать тебя неустанно,

Может, прав тот московский поэт…

А придешь, я женою твоей не стану -

Ты мне нужен, как солнца свет.

Я люблю тебя, как любят,

С детства заветное стихотворенье.

Паинькой я была и буду -

Я не искажала твои донесенья…

Марков кончил читать и осторожно закрыл журнал. И вдруг услышал Галин голос за спиной:

— Что же вы не смеетесь?

— Над этим не смеются, — не оглядываясь, ответил Марков.

Они долго молчали.

— Зачем написала это в журнале? — спросил Марков, по-прежнему не оглядываясь на девушку. — Так или иначе, извини… Это останется между нами…

Галя помолчала и вдруг с вызовом сказала:

— Я же видела, как вы начали читать. Даже еще раньше подумала, что вы прочтете. Я хотела этого. Да, хотела… Знайте! Это помогало мне работать, верить в успех нашего дела, жить. Я не стыжусь этого ни перед вами, ни перед кем угодно. Разве только перед ним…

— А разве я тебя стыжу? — обернулся Марков. Галя восторженными глазами смотрела поверх него.

— Дурочка, я могу только жалеть, что я не Рудин.

Галя продолжала смотреть вверх.

— А я и про вас напишу. Как считала вас человеком без сердца и вдруг открыла, что вы похожи на моего отца, которому можно было сказать все.

Марков молчал. Он хотел было сказать спасибо, но удержался, испугался, что голос выдаст его волнение. И тут же разозлился на себя за то, что он все еще боится показаться Гале просто человеком.

Галя ушла в свой угол, включила рацию и стала слушать эфир, лицо у нее было совершенно спокойным, серьезно-сосредоточенным, как всегда во время работы.

Все еще сердясь на себя, Марков вышел на воздух. Над городом поднималось нежное прозрачное утро. На деревьях больничного парка галдели грачи, и, кроме этого зовущего в детство крика, ничего не было слышно. Войны будто и нет вовсе. Марков медленно обошел вокруг здание морга и, еще раз оглянув тихий утренний мир, стал спускаться в подвал. Еще на лестнице он услышал голос Гали: ему показалось, что она поет. В дверях она чуть не сбила его с ног.

— Рудин жив! Рудин жив! — кричала она, и в руке у нее трепетал бланк радиограммы…

Глава 59

Ранним утром через город начали проходить наши войска. Первыми вошли танки. Вид у них был далеко не парадный: траки — в глине, броня — в шрамах, белесая от пыли. На танках сидели и лежали пехотинцы. Выбежавшие на улицу горожане махали им руками, кричали «Ура!». Пехотинцы отвечали на приветствия, но им было не до праздничных эмоций. Они отдыхали после одной тяжкой работы, направляясь к другой. Война откатывалась дальше на запад, и эти парни на танках были ее передним валом.

Потом сплошным потоком шли грузовики с мотопехотой. Но и мотопехота в городе не задержалась — двинулась дальше, к Минску. И только в полдень в городе появились машины и военные люди, которые дальше не пошли. И сразу в город точно вошла сама жизнь. Задымили походные кухни, запахло борщом и чуть пригорелой кашей. В уцелевших зданиях торопливо размещались штабы; связисты, весело переругиваясь, тянули к ним телефонные линии. На центральной площади появилась регулировщица движения — девчушка небольшого роста в солдатской гимнастерке, с повязкой на рукаве и с флажками в быстрых руках. На столбе возле почты заорало радио — передавалась ученая беседа о борьбе с сорняками на хлопковых полях… Да, в город вернулась жизнь.