Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

Но такой полный «классический» путь скорее исключение, чем правило. Гораздо чаще происходит остановка где-то на подступах. Возможны и путь назад, и многократные колебания, и возврат, даже в течение нескольких мгновений.

Грань между реальным и патологическим часто трудноуловима, а порой ее просто не существует: как получится, как выйдет, как повернет.

Философская интоксикация есть нормальное состояние юного ума, на который в один прекрасный день обрушиваются и бесконечность, и смерть, и непостижимый смысл жизни. И не только юного… Это необходимый кризис личности, он может и должен повторяться, и плох тот ум, который не желает объять необъятное.

Кто определит необходимую дозу? У Эйнштейна философская интоксикация началась лет с шести и продолжалась всю жизнь. Как бы выглядел храм мысли без Спинозы, Канта, Фихте — выраженных астеников, типичных шизотимиков? Наверное, у них тоже была затянувшаяся интоксикация… Несомненным шизотимиком был Гегель. Ницше — ярким шизоидом. А Ньютон, с «длинноруким мозгом», кончивший шизофреническим психозом и «Апокалипсисом»?

Гипертрофия логики — рабочее состояние массы здоровых шизотимиков, среди которых и талантливые администраторы, и инженеры, и ученые, особенно математики. Шизотимность, как мне кажется, весьма частый спутник шахматного таланта, и, может быть, даже в шахматной партии можно определить шизотимический и циклотимическии стили.

Старые психиатры описывали людей с «дефектом логического чувства», вполне приспособленных к жизни (часто, правда, шизофренией страдают их близкие родственники). Люди эти все время соскальзывают с рельсов логики, мысль их хромает, болтается, как на шарнирах, приходит к цели какими-то извилистыми путями, через пень-колоду, левой рукой — правое ухо…

Но кто сказал, что это всегда плохо?

Некоторая доза «расщепления», думается, прекрасный и необходимый пособник творчества. В сущности, это предохранительный механизм против автоматического следования шаблонам, заслон на пути банального. Да, нужны люди, которые не только не хотят, но и не умеют мыслить и чувствовать стереотипно. Я не представляю себе без этого ни серьезной поэтической оригинальности, ни пресловутых сумасшедших гипотез в науке.

Окрашивая жизненное поведение, флер «расщепления» порождает столь необходимых нам чудаков, и даже шизофазия может дать интересный эстетический выход по типу Хлебникова.

Люди с «дефектом логического чувства» хороши в общении тем, что им можно беспрепятственно высказать любую дичь, выплескивать любое мутное варево, кипящее у вас в голове, еще не отлившееся ни в какую удобоприличную форму. Только они вас поймут и оценят. Они великолепно понимают неясное. Здесь они фгавают как рыба в воде. С ними трудно о чем-нибудь договориться, зато можно хорошо проветрить свои мозги.

ТОРОБОАН

(Из записок Эго. «Сквозняк»)

— Ага, — гостеприимно окликнул я спину сидящего за моим столом, не узнавая, — приветствую.

— Часы не пойдут. Он повернулся.

Я увидел автора страшной надписи: "Громите жэки, жгите паспорта" — во дворе, на мусорном ящике он ее намалевал как-то ночью масляной краской.

Опять я забыл дверь запереть. А его может занести Бог весть куда…

Сколько помню, всегда он был в одной и той же мешковатой темной одежде и в том же неопределенном возрасте, свойственном душевнобольным. Высокий, сутулый как-то набекрень, щеки в щетине, в сизых впадинах глаз истлевшая подозрительность и, мгновениями, хитроватая радость — юродивый Юра. (Вакансия, никогда не пустующая.) Живет на первом этаже. От всеведущих подъездных бабушек я узнал, что в детстве он был необыкновенно начитанным и способным, играл на скрипке, по математике брал призы, поступил одновременно в консерваторию и в университет, и вдруг заболел: стал заговариваться, и пошло-поехало.

Встречаешь его то в переулке, то у подъезда: переминается с ноги на ногу, с кем-то перемигивается, то шепчет, то сдавленно вскрикивает… Подолгу, многозначительно смотрит в урны. К нему привыкли, почти не замечают. Давным-давно у него никого нет, но как-то умудряется существовать. Заглянул однажды мимоходом в его окно: куча хлама, обрывки газет… Бабушки говорят, меж тем, что опекуны имеются и что будто бы дальний дядя завещал ему миллион. Толку от него не добиться, ни на один вопрос не ответит. А иногда вдруг сам обращается к кому-нибудь и начинает говорить, безудержно и непонятно. То свирепо ругается, то смеется…

На меня никогда не взглядывал. А сейчас сидит над рукописью моей книги.

— Спасибо в другую сторону, — заговорил глуховато высоким голосом. — Кишкатый человек держал меня вынутыми зубами. Дверь не будет заперта. Я проверю. Сбрейте голову, молодой чемодан. Штамп поставили. Нисколько не усмирясь, мысли смылись.

— Вы имеете в виду… Э…

— Не психиатр, врешь, термометр с колбасой. А мне Космуля сказал, — он вдруг тепло улыбнулся, из впадин побежали морщинки, — мне порежьте, пожалуйста. Я вас не задерживал. Набрались, заврались. Вундеркошка, нет чаю! Хе-хе! Биография нравственно-пушистого человека должна быть деловой, а его тошнило. Вы пошли на Кузнецкий. Успевал проводить. Ни работы, ни отдыха. Заперли, заперли! В гниющем овине лжесвидетельствующей души!..

Вышли вместе. Направились в магазин. Действительно на Кузнецкий. Не глядя на меня, он продолжал:

— Не привык к свободе. Будут нагрузки. Семь-нольтридцать восемь, я Агния Барто. Вы виновны в убийстве Юлия Цезаря, а именно актом женитьбы. Через минуту родим Циолковского. Оштукатурили. Ух ты, косматый!.. Пещер не будет, укрытия тройникового типа. Один квант свободы на два кванта причинности. Помнили, чем архитектор отличается от пчелы. Квантум сатис! Неопределенность, говорил я вам, обратима, но требование иллюзии, вот и крутят наоборот, наугад, телепатия, сновидения, а понимания никакого. Слышите, эмбрионы, не запира…

Резко смолк, проходя мимо урны. Висячая мигалка, качнувшись под ветром, выжелтила на миг его лоб; притормозил и рванул, словно обознавшись, таксист.

— Вы… э… в курсе? — спросил я, сам не зная о чем.

— Колбаса! колбаса! Нельзя, внушаю искажение… Соблазн Капабланки, уравнение Эдельвейса. Я индукционный агент. Напрягались, надо знать термины. Сбрейте голову, он сказал, а ты играл в пенис, он играл в пенис, я играл в пенис. Салют Конфуцию, крокодилы, из того, что не касается лично вас.

— Война будет?

— Кампс, кампс, брызги отсрочили. Кувалдой по инфузориям вразрез нетипично. Эдельвейс-Капабланка, две тысячи двести три. Психоуправление психомассой. Поймут, не услышат. Напрасно пересохло, нет перехода. Стратегические суггесторы на оргазм поймались, ха-ха, тут их и скушали волновые стерилизаторы. Удивленная пепельница. Апокалипсис покачнулся.

— А чем кончится?

— Топ со смыком. Предскажут в антракте. Евгеническая конституция, Кордильеры, число забуду. Демонтированное размножение. Искали, нашли, ушли. Галактика гарантировала. Самке электрозавра понадобились бегемоты, а ног не было.

— А что такое случилось… с ногами?

— Математь, математь, половая субстанция! Никаких мочеточников! Единая психоматерь и мерная поступь железных. Внук тысяча тринадцатой степени был летающим деревом. Животноводство. Всеобщая пеня.

— Это что, эта всеобщая пеня?..

— Бессмертие заморозили. Тело вас колыбелит, альдебараны, нельзя вечно телепатическое скотоводство, ей-богу, психиатрические провокации…, — он захихикал, — что нами, то сами, были всем, забыли, да, из себя полетели… Промежуточное молоко, информация. Эдельвейс, помпидушечка, умоляю, не отождествляйте, — приказываю! — он вдруг потемнел. — Не отождествляйте круговороты!

— Да что вы, успокойтесь. И не думаю…

— Вот так и иди, привязанный. Ведь я объясню. Я подумаю, вы поймете. Долой психистику! В лично вашем пространстве времени занял очередь. Триста отдельной, масла сто пятьдесят. Прошлое результат будущего, вы наврете. Сыра двести, пакет молока.

У дверей магазина сделал три вялых гимнастических приседания, повернулся ко мне спиной и заковылял на другую сторону. Я вошел, купил именно то, что им было названо, а вернувшись домой, записал, насколько сумел, нашу беседу.

…Трезвый голос говорит: совпадения. Просто совпадения, каких уймы, самых фантастических совпадений… Согласен. Но совпадений ничего не значащих не бывает. Каждое совпадение о чем-то дает знать. Не могу сейчас выразить это более четко.

Когда мы смотрим кинопленку, прокручиваемую назад, или слушаем перевернутую магнитозапись, происходящее сперва поражает нас нелепостью и непредсказуемостью, каким-то судорожным трагикомизмом. Вскоре, однако, начинаешь привыкать, вживаешься, соображаешь. В этом мире пища выходит изо рта и отправляется на тарелку, оттуда на сковородку; потом превращается в зерна, клубни, колосья, в живых баранов, коров… Мертвые воскресают и делают все, чтобы помолодеть, поглупеть, превратиться в младенцев, уйти в чрево. Деторождение необходимо для любви, любовь — для мучений и одиночества, эти последние — для безмятежности. Деньги нужны, чтобы работать, учимся, чтобы ничего не знать, все правильно? Боги превращаются в людей, люди звереют, уходят в леса, залезают на деревья, теряют речь, обретают хвосты, жабры, исчезают в океане, во мраке первомолекул… Проявленная фотопленка растворяет изображение, свет становится тьмой — но там он все равно свет, только в обратную сторону…