Исповедь гипнотезера - Владимир Леви

Нет, это не Мишка. Этот субъект, запечатленный острым взглядом превосходного наблюдателя характеров Лабрюйера (XVIII век), являет собой крайний вариант сангвиника, возможно, тот самый, по свойствам которого русский психиатр Токарский отнес его к разряду патологических. За легкомыслие, или, лучше сказать, легкочувствие. На это вознегодовал Павлов: ведь по его физиологической классификации сангвиники — это как раз самые приспособленные: и сильные, и уравновешенные, и подвижные.

Тут, конечно, смотря как подходить. С одной стороны, этот Руффин вроде бы, в самом деле, здоровее и счастливее всех; он начисто лишен отрицательных эмоций. Благодаря какому-то фокусу своего мозга он находится в том раю, к которому прочие столь безуспешно стремятся самыми разными способами. Он превосходнейшим образом приспособлен к действительности, приятен в обществе. С другой же стороны, это настоящее психическое уродство, какое-то недоразвитие центров отрицательных эмоций, родственное столь редкостному отсутствию болевой чувствительности; только там опасности подвергается сам индивид, а здесь…

По какой-то ассоциации вспоминаю, что встретил однажды человека, который прогуливал на одной цепочке пса, на другой — кота. Все, конечно, подходили и спрашивали, как это на цепочке оказался кот. Хозяин, обаятельный, уже довольно пожилой человек с артистической внешностью, рассказывал (видно, уже несчитанный раз, но с прежней словоохотливостью), что кот этот ученый, пределывает немыслимые штуки, знает таблицы логарифмов и систему йогов, что он обеспечил своему владельцу квартиру и много других жизненных благ, что однажды в Одессе его (кота) должны были снимать в очередном фильме, а он сбежал ночью в форточку и пропадал четыре дня, а деньги-то за простой шли, и пришлось кота посадить на цепь и кончились для него гулянки.

Кот между тем мрачно мочился.

Обаяние хозяина улетучивалось. Удовлетворенные отходили, появлялись новые слушатели (дети, старушки), а владелец кота уже с азартом рассказывал о своей жене, которая тоже дрессированная, потому что двадцать лет в одной комнате со зверьем — это надо иметь терпение, а у него еще жил австралийский попугай, который заболел вшивостью и подох, после того как врач-кожник намазал его ртутной мазью, и маленький нильский крокодильчик, которого ему невесть как привез знакомый. Крокодильчика держали в детской ванночке, а когда ванночка стала мала, продали за хорошую цену знаменитому профессору медицины, и тот поместил его у себя в приемной, в специальном бассейне, и к нему перестали ходить пациенты.

Впрочем, тин Руффина в чистом виде, вероятно, весьма редок. Ибо, как заметил Кречмер, «многие из этих веселых натур, если мы с ними поближе познакомимся, оказывается, имеют в глубине своего существа мрачный уголок».

В царстве рая, среди безоблачной легкости, в искристом веселье, в беспрерывной смене деятельностей и удовольствий — уголок ада, в котором остановилось время.

А может быть, он и царит? Исподволь, где-то там, в глубине. Может быть, вся эта веселость, и блеск, и легкость — великолепная постройка на шатком фундаменте, испытанный способ убегания от себя?

Острый глаз клинициста уловил на каждом из полюсов характерную «пропорцию» тонусно-эмоциональных свойств. Пропорцию не количественную, а качественную, и как одномоментное соотношение, и как колебание во времени. Циклотимик: между веселостью и печалью, между радостью и тоской (колебания эмоционального тона) и между бодростью и вялостью (колебания активности). Шизотимик — между чувствительностью и холодностью, между обостренностью и тупостью чувства, между экзальтацией и апатией (колебания тонуса и чувственной интенсивности).

Пропорции эти — и в одном лице и между многими представителями полюсов — в неравномерном распределении.

Теперь обо всем этом можно уже пытаться мыслить и на нейронном уровне. И рай и ад открыты физиологически и анатомически как системы мозговых нервных клеток. Они составляют самую сердцевину мозга, вместе с системами, которые можно назвать тонусными. От них зависит уровень бодрствования, активность, внимание, острота восприятия, переключение с одной деятельности на другую… Работа ада — это неудовлетворенность, боль, страх, тревога, ярость, тоска… Рай — это удовлетворение, благодушие, эйфория, радость, счастье как состояние.

Конечно, дело здесь обстоит не так просто, как, например, с центрами кашля или чихания. Райскоадские и тонусные возбуждающе-тормозные системы связаны со всем и вся, пронизывают всю работу мозга, сверху донизу, вдоль и поперек. Какими-то еще не вполне понятными интимными механизмами они связаны между собой, одно без другого немыслимо, двуедино. В их взаимодействии есть что-то от маятника: после интенсивного бодрствования — глубокий сон, после сильной работы рая — «отмашка» ада… «Всякий зверь после наслаждения печален», — заметил еще Аристотель.

Опыты с вживлением электродов в мозг и химическими препаратами показали, насколько могущественны эти системы. Если воздействие на них достаточно сильно, в одно мгновение может перемениться не только самочувствие, но и мироощущение, и отношение к людям, и даже личная философия, основная стратегия существования.

Очень похоже, что вариации темпераментов зависят прежде всего от свойств этих сердцевинных систем.

Психохимия вмешивается в их ритмы, сбивает внутреннее равновесие. Насколько выпивший человек остается самим собою? Это зависит в первую очередь от химии его мозговой сердцевины, во вторую — от того, как он воспитан. Огромное таинство — стимуляторы, успокоительные. По сути на какое-то время мы создаем искусственный, химический темперамент, но пока еще с малым успехом, почти вслепую.

То же могут делать, и гораздо естественнее, свежий воздух, движение, пища; старые доктора замечали, что меланхолики в деревне иногда превращаются в сангвиников.

Может быть, Мишкины депрессии берут начало совсем не в мозгу, а где-нибудь в надпочечниках, где срываются поставки какого-то тонизирующего гормона. Может быть, это просыпается атавизм зимней спячки, но угнетение мозга не равномерно, засыпает, к несчастью, рай, и ад поднимает голову. (Мой циклотим проявляется, кроме прочего, в зависимости от погоды: к ясной и теплой я становлюсь более чем сангвиником, к холоду и слякоти — меланхоликом и того хуже.)

А почему так непропорциональна природа? Почему так несправедлива? Почему радость жизни дается одним в таком солнечном избытке, другим — крохотными просветами, а третьим — в виде сплошного затмения, когда о солнце остается только догадываться?

Прирожденный гипоманьяк, бурлящее средоточие бодрости, оптимизма и деятельности, попал в поле зрения психиатров уже после Кречмера, причем внимание привлек главным образом шизотимный его вариант. Но я скажу несколько слов и о циклотимном, как об одном из самых жизнеспособных человеческих типов.

(Маньяк в привычном значении — человек, охваченный каким-то неистовым безумием, манией, — к гипо-маньяку не имеет никакого отношения. В психиатрии термин «мания» проделал сложную эволюцию; в современном смысле «мания», «маниакальность» — состояние, противоположное депрессии: возбужденность с повышенным настроением. Гипоманиакальность — состояние повышенного тонуса, промежуточное между обычным и маниакальным. Прирожденный, или конституциональный, гипоманьяк — человек, для которого такое состояние — норма.)

Таких людей мало, но они столь заметны, что кажется, будто их много. Человек, которого много. Когда говорят, что у кого-то «большой жизненный темперамент», чаще всего имеют в виду именно этот тип. Рядом с ним представитель обычного темперамента ощущает себя лодчонкой, попавшей в кильватер громадного корабля. Дыхание неостановимой машины чувствуется во всем: это мотор, за которым нельзя угнаться. Он бешено тратит себя, но у него всегда остается избыток, его хватает на все и на всех. Энергия сочетается у него с сибаритством, чудовищная трудоспособность — с жадной погоней за наслаждениями.

Кого привести в пример? Они всегда на виду, их энергия прорывается сквозь любое занятие, на любой социальной ступени. История пестрит именами таких людей. В сочетании с талантом, даже небольшим, это нечто праздничное, феерическое.

Может быть, один из самых ярких — Дюма-отец, гигантский толстяк-сатир, сочно и точно нарисованный пером Моруа. Посмотрите на его портрет в книге «Три Дюма», вы согласитесь, что Кречмер был превосходным наблюдателем, особенно после того, как сравните нос отца с носом сына, сурового моралиста. (Все-таки и в носах писателей можно кое-что разглядеть.) Какой явный сдвиг в сторону шизотимности и в облике, и в творчестве, и в рисунке всей жизни! Уксус — сын вина…