Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов

сообщал Толстой, — когда ко мне пришел юноша из юнкерского училища. Он сказал мне, что его мучают религиозные сомнения, он прочел «Великого инквизитора» Достоевского, и его мучает сомнение, почему Христос проповедовал учение, столь трудно исполнимое. Он ничего не читал моего. Я осторожно говорил с ним о том, что надо читать Евангелие и в нем находить ответы на вопросы жизни. Он слушал и соглашался» (27, 524).

И в дальнейшем Толстой не раз обращался к поэме Ивана о Великом инквизиторе.

В «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкий воссоздал беседу Толстого с болгарином Лосевым и Чертковым. Лосев признался, что идея Великого инквизитора всегда его возмущала, «потому что она унизительна для человека». На это Толстой заметил, что идея эта тоже ему «не нравилась». Вмешался Чертков, сказав, «что он стоит за братьев Карамазовых: Достоевский выражает в лице Алеши положительные стороны христианства, в словах безверника Ивана он больше критикует православие, чем отрицает христианство»[252]. Незадолго до ухода из Ясной Поляны в беседе с домашними Толстой заговорил о Достоевском — о поучениях старца Зосимы и о Великом инквизиторе.

«Здесь очень много хорошего. Но все это преувеличено, нет чувства меры… Великий инквизитор — это так себе. Но поучения Зосимы, особенно его последние, записанные Алешей мысли, хороши»[253].

Ошибочно считать, что Толстому был чужд круг проблем, поднятых в поэме Ивана Карамазова. Чтобы убедиться в противном, достаточно открыть «Соединение и перевод четырех евангелий» (см. т. 24). Через все сочинение проходит мысль о двух типах отношения к жизни — христианском и языческом. Как и Достоевский, Толстой отстаивал культ духовной свободы, видел в Христе провозвестника новой религии. Христос в легенде Ивана восстает против авторитета, таинства, чуда, и Толстой всю свою жизнь посвятил срыванию мистических и диктаторских покровов с христианского вероучения. Неприятие Толстым идеи «Великого инквизитора» не означало расхождения с Достоевским. Напротив, именно в признании недопустимости движения человечества по пути, начертанному инквизитором, оба писателя были единомышленниками. Ни Толстой, ни Достоевский не хотели превращения жизни в общественный муравейник. Упразднение духовной свободы во имя хлеба и зрелищ обоими воспринималось как неминуемая катастрофа. В основе толстовского восприятия романов Достоевского было несовпадение художественных вкусов и эстетических принципов отражения действительности.

В 1900-е гг. имя Достоевского прочно стало в один ряд с именами великих художников и мыслителей. В Ясной Поляне, где собирались люди разных убеждений, споры о Достоевском не умолкали. Толстой прислушивался к ним, сохраняя при этом свой взгляд на мир художника. Да, он по-прежнему не принимал манеры его письма, но редко подвергал сомнению глубину его философско-нравственных исканий.

«Достоевский, — говорил он Черткову, — да, это писатель большой. Не то что писатель большой, а сердце у него большое. Глубокий (выделено Чертковым. — В. Р.). У меня никогда к нему не переставало уважение»[254].

Посетовав на то, что В. Ф. Булгаков считает Достоевского своим «любимым писателем», Толстой в то же время добавил:

«Но, конечно, это настоящий писатель, с глубоким исканием…» [255]

За две недели до ухода Толстой неожиданно открыл для себя, что Достоевский «высоко ценится» среди читающей публики. Причину небывалого успеха автора «Братьев Карамазовых» он объяснил таким образом:

«Эти религиозные вопросы, самые глубокие в духовной жизни — они публикой ценятся. Я строг к нему именно в том, в чем я каюся, — в чисто художественном отношении. Но его оценили за религиозную сторону — это духовная борьба, которая сильна в Достоевском…»[256]

Читая «Анну Каренину», Достоевский был поражен истинно христианской точкой зрения писателя на мир. Каждый раз, обращаясь к страницам «Русского инока», Толстой приходил в состояние «умиления» от христианского понимания Достоевским сущности жизни. В апреле 1905 г. в зале яснополянского дома Толстой вслух начал читать главу из «Братьев Карамазовых» — «Поединок».

«Читал он ее как великий художник, — так писал об этом чтении Д. П. Маковицкий. — Место, где офицер дает пощечину денщику, читал сильным голосом; где офицер жалеет о том, что сделал, — рыдал и глотал слезы. Когда закончил, был очень растроган. Лицо в морщинах, усталый»[257]. Потом сидел, «погруженный в размышления, молчал».

Шел 1910 год. Все ближе была та роковая ночь, когда он покинет Ясную Поляну, где родился, провел более 60 лет жизни, где каждый уголок был знаком ему с детства, где он впервые познал радость тяжелого физического труда, где мучился и страдал в поисках смысла жизни. Все острее чувство тревоги от сознания неразделенной любви с теми, с кем была пройдена большая часть пути. Все жарче разгорались споры о завещании между друзьями и близкими. При живом Толстом думали о его смерти. Ему хотелось тишины и спокойствия, согласия и любви. Дом же был раздираем противоречиями. Все, что разворачивалось на глазах, было близко к абсурду. Но любовь к ближнему, та святая, самая важная любовь, которой он стремился служить всю свою жизнь, удерживала его от разрыва. Терпеть. Прощать, прощать бесконечное число раз, прощать всем все и вся, как когда-то прощали друг другу его герои. Он находил внутренние силы для воздержания от неприязни. Он молил Бога дать ему мудрости в минуты отчаяния. Он призывал рядом живущих к долготерпению, понимая, что этого требовало от него всеблагое начало любви.

6 октября 1910 г. он получил письмо от В. И. Шпигановича из Воронежа. Тот рассказывал о трагической судьбе врача, стремившегося оставить свой прежний образ жизни, уйти в мир бедноты, но натолкнулся на сопротивление детей и жены. Воронежский корреспондент напомнил Толстому слова старца Зосимы: «От уединившихся придет спасение мира» и тут же спрашивал: как быть? как разрешить сей узел противоречий? Толстой отвечал ему:

«…нет тех условий, в которых человек не мог бы исполнить требования своей совести. Они могут быть очень трудны, как они трудны в прекрасно описанном вами случае. Но дело все в том, что условия становятся невыносимо трудными только тогда, когда подлежащий им человек ставит задачей своей жизни устроение ее в известных, определенных им в своем воображении, внешних условиях… а не служение делу Божию посредством увеличения в себе любви во всех, каких бы ни было условиях. Только смотри он так на свое положение, и оно представится ему не несчастьем, не препятствием в деле жизни, а испытанием, материалом для работы над собой в деле увеличения любви. И случится или не случится то, что предсказывает Достоевский, из направленной так в прежних условиях деятельности любви, кроме блага для себя и для всех окружающих, ничего выйти не может…» (82, 183–184).

Не это ли письмо из Воронежа натолкнуло Толстого на мысль вновь обратиться к