Леонид Леонов. "Игра его была огромна" - Захар Прилепин

Скорее мы склонны предполагать, что та, шумная и не сложившаяся в дружбу, но, напротив, обрушившая её возможность, встреча Леонова и Шолохова в Польше после войны всё-таки имела место. И убедила Леонова в том, что они — несовместимы и разнородны по составу.

«До странности лишённый доброты…»

Любопытно, что о Леонове его сверстники почти не оставили воспоминаний.

Какую-то особую человеческую породу он являл собой, до конца не совсем понятную.

Его очень любили, порой просто обожали старики, пока он был молодым: художники Фалилеев, Кардовский… Отдельный его человеческий роман — с Горьким — мы расписали в подробностях; и разрыв состоялся как раз тогда, когда Леонов стал зрелым мужем, тридцати семи лет.

Среди сверстников крепких отношений у него не сложилось, наверное, ни с кем. Мы поинтересовались у дочери писателя, Наталии Леоновой, кто был в числе близких друзей её отца, — она подумала и… перевела разговор на другую тему. Кажется, Наталия Леонидовна сделала это незаметно для себя самой, даже случайно. Но в любом случае ответ не слетел, что называется, с уст.

Леонов, утверждал литературовед Виктор Хрулёв, «…был одинокий человек, сознательно желающий быть одиноким. Поставил на дачном участке деревянную башню, уединялся там для работы, весь посёлок ядовито подшучивал, называя её „башней из слоновой кости“. Это ещё сильней подчеркивало его желание уйти, отгрести от себя всё ненужное.

Разумеется, он мог заполучить в друзья — искренние или неискренние, это другой вопрос — почти любого человека. Всякий почёл бы за честь быть с писателем Леоновым в близких отношениях: „Я — друг Леонида Леонова!“ Любой бы ходил, выставив пузо. Кроме того, он был очень интересный человек, незаурядный собеседник, так что с ним было не скучно любому, не только мне. Но он почти никого не хотел видеть в друзьях, я так понимаю».

Близко общался с железнодорожными работниками — пока писал «Дорогу на Океан».

Ещё крепче и дольше — с лесниками, ботаниками — в ходе работы над «Русским лесом», и после, когда шли все эти бесконечные баталии в защиту «зелёного друга».

Увлекался боксом — и много общался с боксёрами, это ещё в 1930-е.

Знался с Вольфом Мессингом, и, возможно, тот факт, что известный гипнотизёр и фокусник встречался со Сталиным, навёл Леонова на мысль написать встречу со Сталиным ангела (и, в силу обстоятельств, фокусника) Дымкова в «Пирамиде».

Можно вспомнить мимолётные дружбы с Ясенским и Фадеевым, оборвавшиеся по известным обстоятельствам.

Был недолгий взаимный интерес друг к другу сначала с Есениным, потом с Пастернаком.

Стоит упомянуть странную дружбу с Фединым, то ревновавшим Леонова к успеху, то делавшим о нём неожиданные записи в дневнике, вроде вот этой, от 23 сентября 1955 года: «Я совсем не похож на него. Но дороги наши вьются поблизости, и мы идём почти рядом уже тридцать лет. Мы никогда не пойдём по одной дороге, как никогда не вырастили бы одинакового сада, но в чём-то мы схожи всё-таки, должны быть схожи, иначе наше приятельство оставалось бы объяснить только полной противоположностью».

О куда более жёсткой противоположности, гораздо жёстче в подаче, но при этом интонационно схоже, писал в дневнике десятилетием раньше о Леонове и Всеволод Иванов: «Удивительное дело, никогда он мне ничего дурного не сделал, да и я тоже, — и между нами, в общем, всегда были хорошие отношения, но редко меня кто, внутренне, так раздражает, как он. По закону контраста, наверное?»

Какое важное совпадение: оба, и Федин, и Иванов, так или иначе пишут о контрасте с Леоновым. Хотя Федин буквально уговаривает себя, что они вроде бы «должны быть схожи» с ним, — но чувствуется, что они на самом деле имеют мало общего. И если Федина это удивляет, то у Иванова всё в Леонове давно вызывает душевную судорогу.

Леонов, признаем, действительно на многих литераторов действовал раздражающе. Если верить дневниковым записям Ахматовой, в своё время Леонова терпеть не мог Мандельштам, и даже Анна Андреевна не понимала, за что именно. После войны схожие чувства Леонов будет вызывать у Анатолия Мариенгофа.

А вот всё тот же Всеволод Иванов вспоминает о своём дне рождения: «Были Толстой, Леонов, Федин, — и родственники. <…> Леонов, важный, опухший, рассказывал о бане, что рассказывал уже сотни раз. Это не значит, что не наблюдательный — но он так жаден, что не передаёт своих наблюдений, боясь, что украдут. Поэтому, для внешнего употребления у него есть — баня, кактусы и отработанные наблюдения, которые он уже вложил в романы».

(И далее, уже о себе:

«<Алексей> Толстой сказал:

— Вы, Всеволод, похожи на бухгалтера. Был такой бухгалтер, сидел тихо, говорил мало, весь в чёрном. А, вдруг, вскрикнул, вспрыгнул на стол и пошёл прямо по блюдам и тарелкам!

— Махно?

Он захохотал:

— Махно, ха-ха-ха!.. Ещё удивительней!»

Конечно, как о себе — так сразу Махно, а как за товарища: скупой, опухший, с кактусами, и наблюдениями не делится. О, люди…)

Сравните ивановские слова с записью из дневника Корнея Чуковского о Леонове: «Он приходит ко мне раза два в неделю — говорит без конца, но никогда не говорит о своих планах, удачах, затеях. Завтра у него, скажем, премьера в Малом театре, вчера у него вышла новая книга — он говорит три часа и не проронит об этом ни слова. У него нет ни тени хвастовства…»

Между Чуковским и Ивановым разница в одном: Иванова Леонов раздражает, а Чуковский им восхищается, но, по сути, пишет о том же, что и все вышеназванные. Леонов какой-то другой, скрытый, непохожий на всех!

«При видимом простодушии он всегда себе на уме, — продолжает свою запись Чуковский, пытаясь разгадать характер Леонова; и далее говорит самое важное: — Это породистый и хорошо организованный человек, до странности лишённый доброты…»

Чуковский произносит ключевые слова, и мы не имеем никакого права о них умолчать.

Лишённый доброты — не значит злой.

Так, злым не может быть ветвь или цветок, которые лишены доброты, но и не злы.

Леонов не совершил в своей жизни ни одного известного нам поступка, который говорил бы о его имморальности и бесчеловечности. По крайней мере, в рамках того века, где ему выпала судьба жить, он вёл себя более чем достойно.

И, тем не менее, порой кажется, что Леонов сохранил лицо и не наступил ни на чей труп (чтобы, как сам метко выразился, быть на голову выше) не столько из пронзительной жалости к людям, сколько в честной попытке сохранить чистую совесть, чистые руки, чистую голову. Если Бог есть, Он откликается только на зов души прозрачной и сберёгшей себя от мрака — вот что понимал Леонов с самого начала.