Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник) - Наталья Павлищева

– Чернец сказывает, что мать дотоле будет пребывать в животе, пока ей белый свет станет не мил.

Глава 93

Оставшись один, Василько беспокойно зашагал по клети. Он был уверен, что отныне судьба его предрешена и вскоре навсегда сгинет созданный его воображением и тяжкими трудами мир. Он не столько страшился жуткого, не укладывающегося в сознании перехода в небытие, сколько горевал по матушке-земле, ясному солнцу, чистому небу, заманчивому лесу и добрым пригожим людям.

Если бы посол спросил, почему он именно так думает о будущем Янки, Василько прямодушно бы ответил, что его слова не есть отголосок божественного промысла, а есть вывод из длительных наблюдений и раздумий. Но ему было стыдно за то, как растерянно, неосознанно заискивающе он поведал послу о Янке. Посетившая душевная слабость еще раз напомнила, что, несмотря на свое подвижничество, он находится во власти страстей и чувств, таких нелепых и дурных перед бездной вечности.

Еще одна забота тревожила душу. Надобно было передать племяннику и сподвижникам свою последнюю волю. Василько сел на лавку и, облокотившись о стол и подперев голову руками, задумался. Живших с ним трех старцев он, не колеблясь, еще до прихода татар отправил в ближний монастырь, с игуменом которого много спорил, но поддерживал связь. Позавчера его посетил племянник Оницифор, живший с семьей на московском посаде и нередко навещавший. Но и сродственника Василько отослал в Москву вчера поутру.

Василько не хотел, чтобы его предавали земле. Он уже мысленно представлял, как, прослышав об отьезде ордынцев, старцы воротятся в пустошь, увидят его безжизненное тело среди дымящихся остатков строений и с плачем примутся обмывать от крови, копоти и грязи то, чего он более всего ненавидел: свое омерзительное, старческое, полное пороков и мерзких страстей обличье; затем тело обернут в чистый саван, уложат в колоду и с пением, под вопли набежавших из окольных сел женок опустят в землю. Он же задумал отдать на растерзание диким зверям и птицам свою ненавистную плоть.

«Пусть меня отнесут в чащобу да бросят, ничем не покрывая и не забрасывая. Пусть навсегда позабудут того, кто был так горделив, жесток, ленив и малодушен».

Василько вспомнил, когда его посетило такое странное желание. Однажды ему привезли немощную девочку. Чадо билось в горячке, и ее зрачки уже стали закатываться. После многих бессонных ночей удалось излечить ее.

Отдыхая от кропотливых трудов, Василько стал припоминать, сколько добра сотворил людям, и понадеялся, что, верно, там, на небеси, о его подвигах наслышаны и подумывают об искуплении его грехов. Он возрадовался, сотворил самодовольную улыбку и успокоился. Но в первую же ночь ему приснился сон.

Сон был какой-то рваный, тревожный, оставшийся в памяти скомканными, размытыми отрывками. Он лишь помнил дымившиеся развалины, ходивших подле них и что-то делавших людей. Он тоже ходил и кого-то искал, а под ногами хрустели человеческие кости… Проснувшись, Василько задумался, что же мог значить этот сон, и не нашел ответа.

За многими обыденными работами тягостные ощущения от сна притупились, и он почти забыл о нем. Но в следующую ночь ему опять приснилось мрачное. Он будто катил с Пургасом и Федором сани с мертвецом. Сани были тяжелы – они втроем выбились из сил…

Василько встревожился. Решил, что сны – недоброе знамение и нужно крепко сгадать, для чего они ниспосланы. Он думал о том не один день, не одну ночь и додумался отдать свое грешное тело на растерзание зверям, дабы спасти душу.

Васильку сейчас нужно было довести свое желание до людей. Отдавши ордынцам избу, он ничего не взял с собой, кроме Евангелия, – самой дорогой и необходимой вещи. Будь при нем береста и писало, он бы тогда нацарапал писалом на бересте буквицы и положил ее в потаенное место, о котором ведали только его старцы и Оницифор. Но не было ни писала, ни бересты, и он не мог приложить ума, как пройти за ними в избу.

Внезапно настолько простая догадка поразила его, что он даже подивился, как не сгадал о ней ранее. Он попросит бересту и писало у татар, как будто бы для того, чтобы записать, какие травы Янке надобны, как из них отвары готовить и когда те отвары пить надобно.

«Нужно выйти во двор, найти юного ордынца, так похожего на Янку, и у него попросить бересту и писало», – решил он и тут же замер, пораженный мыслью, что юный ордынец – сын Янки. Почувствовал ревность, обиду и печаль. Опять прожитая жизнь показалась беспутной и бесцельной. Захотелось завыть, биться головой об пол, рвать руками ненавистную плоть. Ведь висит на нем еще один великий грех: загубил он в себе дар Божий сначала необузданной гордыней, затем бездельным сидением в селе, страхом.

Вспомнил свое страстное желание стать таким же удалым и сильным богатырем, как Александр Попович. Сколько лет минуло с той поры. Но не о нем сейчас складывают былины, не о нем рассказывают на торгу скоморохи, а о каком-то рязанце Евпатии Коловрате. В то время как он исходил трясцою перед кривым и старым татарином, Евпатий со своей малой дружиной великую язву поганым учинил.

Чернец Федор еще до татарщины утверждал, что Господь дает каждому человеку особый дар, и сколько надо тому человеку приложить усилий и разума, чтобы этот дар расцвел в его душе на благо христианам, для украшения земли Русской. «А может, мой дар в том, чтобы людям добро приносить? Да ведь я тем и занимаюсь не один десяток лет… Может, плохо?.. Кто знает? – размышлял Василько, представив лик чернеца. – Перед татарами, на самое Рождество, я, стоя на хорах своей покосившейся церквушки, задумался об истине человеческого бытия. Что-то ухватил, будто немного приоткрыл плотную завесу, да так и опустил ее. Потом думал о том не раз, да все пустое в голову шло. А может, напрасно я думал о том, о чем мне знать не нужно? Может, надо человеку делать то, что наказал ему Господь: душу от зла беречь, детей растить да наставлять на путь истинный и, найдя в себе божественную искру, не дать ей угаснуть, разжигать ее на пользу христианам и матушке-земле. Как все просто, и как все сложно, трудно. Кто из людей, которых я знал, исполнил этот урок?»

Он попытался припомнить всех людей, с которыми знался за свою жизнь. Безмолвные родные и знакомые лица с трудом возникали в сознании. Василько усилием воли заставлял их на мгновение замирать. В памяти всплывали их деяния – иногда он даже слышал их голоса.

Василько перебрал почти всех, кого хотя бы немного помнил, и выделил из этой длинной череды только мать, да и то с некоторыми сомнениями.

От многих раздумий у Василька разболелась голова, и он решил выйти на двор. Но едва он открыл дверь и переступил порог, как перед ним вырос могучий и высокий татарин с круглым мясистым лицом и редкими обвислыми усами. Татарин что-то прокричал и ткнул наконечником копья в грудь Василька.

При тускнеющем свете угасавшей вечерней зари его узкие и маленькие глаза напомнили Васильку безумный и беспокойный взгляд медведя. Он вернулся в клеть, лег на лавку и уснул.

Глава 94

Иногда Василько задумывался: изменилась ли его душа с тех пор, как он покинул родительский кров? И приходил к убеждению, что будто бы не изменилась, только утратила веру в свое высокое предназначение и правоту заведенного людьми порядка, юношескую мечтательность, накопила усталость и мудрость.

Все, что было заложено в его душе от рождения, хорошее и дурное, осталось с ним. И если плохое под влиянием той жизни, что окружала его во Владимире и которой он жил в собственном селе, ранее часто проявлялось в нем, обжигая и обижая людей, то теперь оно притаилось, заглушенное совестью и желанием устроить душу.

Перемена произошла с ним потому, что он старел и все чаще думал о смерти и уже сторонился полного пагубных страстей мира. Но более всего он ощутил желание перемениться после гибели родного города, Москвы.

Если бы у него не было совести, то он наверняка бы забыл о горестной осаде и своей измене. Но душевные муки оказались такими невыносимыми, что только вера во Христа удерживала его от попытки наложить на себя руки. Он желал для себя лютой погибели и в то же время опасался, что не искупит ею своих тяжких грехов. И Василько решил жить. Покинул московское пепелище, дав себе слово никогда не видеть Боровицкий холм.

Он направился в свое село. Пришел, донельзя обессиленный, стуженный. А там уже привычная картина: следы разорения, запустения и огня. До темноты безуспешно пытался найти съестное. Просидев у костра звездную и холодную ночь, он, как только рассвело и прекратился отдаленный волчий вой, отправился к Савелию. Брел уже из последних сил, гонимый надеждой, что хитроумный крестьянин избежал погибели.

Дворишко Савелия был пожжен, но на пожарище уже высилась невеликая, наспех срубленная клеть. Савелий встретил гостя у порога клети. Ни радости, ни удивления не выказал, вел себя так, словно ожидал Василька и к встрече готовился. В клеть гостя не пригласил. Рассказал, как отсиделся от татар в лесу, поведал, что в бегах бесследно исчезла Улька, а жена померла, молвил, что живут у него вдова поколотого на Рождество Ивашки да дети ее; жаловался на великую нужду, бранил нещадно татар. Затем замялся, несколько раз смущенно хмыкнул, отвел глаза в сторону и со стыдливой улыбкой намекнул Васильку, что ему нужно возвращаться, дабы успеть засветло добраться до села.