Достоевский - Людмила Сараскина

«Он был настоящим славянином: слабым, робким, добропорядочным, сентиментальным и романтичным. В молодости он пережил большую страстную любовь к знаменитой Асенковой — единственной исполнительнице ролей в классических трагедиях в России... проводил все вечера в театре и знал наизусть ее монологи... Юношеская робкая и почтительная влюбленность моего деда, — писала Л. Ф. Достоевская, — очень нравилась Асенковой и она выказывала ему свое благоволение... Он никогда не забывал великую актрису и часто молился на ее могиле»(Речь идет об актрисе В. Н. Асенковой, умершей от чахотки весной 1841 года, а не о ее матери, актрисе на амплуа субреток А. Е. Асенковой, оставившей сцену в 1834 году и на 17 лет пережившей свою дочь. Дебют восемнадцатилетней Варвары Асенковой на сцене Александринского театра состоялся в 1835 году, когда Г. И. Сниткину было уже 36 лет, так что сведения Л. Ф. Достоевской о «юношеской влюбленности» деда в талантливую актрису, которой он будто бы посвятил молодость, крайне неточны: он мог стать поклонником Асенковой-младшей, прослужившей на сцене Александринки всего шесть лет, уже будучи зрелым человеком, и мог молиться на ее могиле начиная с 1841 года, то есть уже после женитьбы на Марии Анне Мильтопеус и рождения их старшей дочери Марии.)

Супругой Григория Ивановича стала Мария Анна Мильтопеус, девица из финлядского шведского лютеранского рода, давшего епископов, врачей и ученых. Мария Анна обладала замечательной, истинно норманнской красотой (высокая, тонкая, стройная, с большими голубыми глазами, пышными золотистыми волосами, классически правильными чертами лица), властным характером и настолько красивым оперным сопрано, что одно время, к вящему ужасу семейства, подумывала об артистической карьере — при этом рано осталась без родителей, воспитывалась у теток, «не сделавших ее молодость счастливой».

За «старого, доброго, симпатичного» Григория Ивановича распевавшая оперные партии красавица-шведка, которой было уже 27 лет, пошла с разбитым сердцем, потеряв в юные годы горячо любимого жениха, молодого шведского офицера, товарища братьев, убитого на войне. Накануне венчания, по желанию будущего мужа, выраженному, впрочем, весьма деликатно, лютеранка Мария Анна, плохо говорившая по-русски, перешла в православие и стала Анной Николаевной; впоследствии она не только ревностно исполняла обряды православной церкви, но и разумно, аккуратно, твердою рукой управляла хозяйством (достаток приносили два небольших деревянных доходных дома, построенных на окраине Петербурга), чему муж ее подчинился добровольно и даже с охотой.

«Брак этих двух мечтателей оказался довольно удачным. Дед мой никогда не забывал знаменитую Асенкову, бабушка постоянно думала о любимом женихе, бедном офицере-блондине, павшем на поле битвы», — писала внучка. Чопорный и церемонный шведско-финский дух, который насаждала в своем доме хозяйка, урожденная Мильтопеус, ее дочь Анна (в отличие от старшей сестры Марии, унаследовавшей красоту и нрав матери) недолюбливала, предпочитая «малой Финляндии» сердечное общение с сентиментальным, восторженным папенькой — тот водил свою любимицу по монастырям и храмам, брал в паломничество на Валаам. Трогательную память об отце Анна Сниткина сохранит на всю жизнь.

К моменту знакомства с Достоевским Неточка, как порой звали ее дома в рифму с Неточкой Незвановой, успела закончить немецкое училище Святой Анны для девочек и первую в России женскую Мариинскую гимназию, получив при выпуске большую серебряную медаль. «Настойчивая, живая, пылкого темперамента, отличалась большой начитанностью, училась охотно, имела дар красивого слога, привлекала сердца правдивостью»76 — такой запомнила Анну ее гимназическая подруга М. Н. Стоюнина. Около года девушка проучилась на

Педагогических курсах Н. А. Вышнеградского с уклоном в естественные науки, но со своими однокурсницами, очкастыми стрижеными нигилистками, не сошлась. Оставив курсы, чтобы ухаживать за больным отцом, начала, по его настоянию, осваивать стенографию.

«Мой добрый отец точно провидел, что благодаря стенографии я найду свое счастье», — вспоминала Анна Григорьевна. Когда в конце апреля 1866 года отца не стало, стенография стала для дочери спасительным отвлечением: она усиленно тренировалась, оттачивая правильность и скорость стенографического письма. Анна оказалась единственной ученицей, которой профессор Ольхин смог доверить ответственный литературный заказ: отсев на курсах был огромный. А она, вычитав в газете объявление о вечерних курсах стенографии, обещавшее успешным учащимся работу в судах и на заседаниях научных обществ, радостно чувствовала, что выходит на новую дорогу и сможет содержать себя своим трудом. «Идея независимости для меня, девушки шестидесятых годов, была самой дорогой идеей».

До сих пор тренировки проходили домашним образом. Ольхин, сочувствуя осиротевшей ученице, советовал стенографировать страницы книг и сам исправлял ошибки; Ваня, студент Петровской сельскохозяйственной академии в Москве, приезжая на каникулы, диктовал сестре по часу в день. Ныне же дело приняло серьезный оборот. Нужно было приспособиться к характеру незнакомого человека, подчиниться его расписанию, требованиям, привычкам.

Анна считала Достоевского едва ли не сверстником своего 67-летнего отца. Писатель рисовался ей то толстым и лысым, то высоким и худым, но непременно старым, суровым и хмурым. «Всего более волновалась я о том, как буду с ним говорить. Достоевский казался мне таким ученым, таким умным, что я заранее трепетала за каждое сказанное слово. Смущала также мысль, что я не твердо помню имена и отчества героев его романов, а я была уверена, что он непременно будет о них говорить. Никогда не встречаясь в своем кругу с выдающимися литераторами, я представляла их какими-то особенными существами...»

Настораживало строгое «не раньше, не позже половины двенадцатого» — именно в такой форме передал Ольхин приглашение Достоевского. 4 октября Анна загодя вышла из дому, прогулялась по Гостиному Двору, приобрела набор карандашей и маленький портфель, медленно двинулась в сторону Большой Мещанской и вскоре была у дома Алонкина; дворник указал, как найти нужную квартиру. Когда она очутилась в скромной столовой, куда ее проводила пожилая служанка в накинутом на плечи зеленом клетчатом платке («тот самый, драдедамовый платок Мармеладовых?» — подумала девушка, прочитавшая первую часть «Преступления и наказания»), стенные часы, висевшие над диваном, показали ровно половину двенадцатого.

Через пару минут появился хозяин и пригласил гостью в кабинет. В тот день большая комната в два окна была залита солнцем и казалось очень светлой, но обстановка выглядела вполне заурядно: диван, круглый стол с лампой, стулья и кресла, над диваном портрет очень худой дамы в черном платье и темном чепце, поперек комнаты письменный стол — за ним Анне придется сидеть все то время, что Ф. М. будет ей диктовать «Игрока».