Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни - Карл Отто Конради

Швейцарец Иоганн Генрих Мейер, как и многократно упоминаемый в заметках итальянской поры надворный советник Рейфенштейн, служивший при дворах герцога Готского и русской царицы, страстный любитель искусства и старинный приятель Винкельмана, поначалу был лишь одним из знатоков искусства, чьи познания пришлись Гёте как нельзя кстати. Но их знакомство стало дружбой на всю жизнь, переросло в совместную деятельность в сфере искусства и на благо искусства. В 1791 году Мейер окончательно переселился в Веймар, он жил в доме Гёте, причем всегда оставался непреклонным защитником такой точки зрения на искусство, при которой непререкаемой была позиция Рафаэля Менгса и Винкельмана и допускалось в качестве единственно возможной меры и непревзойденного образца лишь искусство древних греков и итальянского высокого Ренессанса. Целый ряд

488

статей (в «Орах», «Пропилеях», в составленном Гёте сборнике «Винкельман и его век») послужили обоснованию и укреплению чистой классицистической теории искусства. Новые течения и стили Мейер встречал неизменной декларацией безграничной веры во всесильность именно этого единственного воззрения на искусство — держался непреклонно, нетерпимо, необъективно. Все романтическое, на его взгляд, — измена истинному, дикость и произвол (так это формулировалось в манифесте 1817 года «Новонемецкое религиозно–патриотическое искусство» в первом томе журнала «Об искусстве и древностях», издававшегося Гёте). Гете ценил этого «кунштмейера», как его называли в Веймаре, так как любой отличал в нем по произношению швейцарца, — ценил за его понимание деталей и за ту уверенность, с которой он рассматривал произведения искусства и давал им оценку.

Как бы то ни было, остается загадкой, отчего Гёте, уже добравшись до Южной Италии, не решился отправиться дальше, в путешествие по Греции. Свою Ифигению, перенесенную в Тавриду (в прозаическом варианте), он заставлял исторгать такие жалобы: «И простирается туда моя тоска, к прекрасной стране греков, и вечно желаю я перенестись через море, чтобы разделить судьбу моих столь любимых сограждан» («Стою часами на кремнистом бреге, / Томясь душой по Греции любимой», — написал он потом в стихах). Но сам Гёте медлил с ответом, когда князь фон Вальдек пригласил его совершить с ним путешествие по Греции и Далмации. Хотя он и утверждал, что на этот раз ту единственную жизнь, которая у него есть, он всю поставил на карту (20 января 1787 г.), он истолковал свой отказ от поездки в Грецию афористической мудростью, которая годится при всяком нежелании отправляться в незнаемое: «Если как–нибудь отправишься по белу свету да свяжешься с ним — тут уж стоит и остеречься, чтобы не пропасть с глаз долой, а не то и сойти с ума». Не сыграло ли определенной роли и опасение, что греческая действительность не выдержит сравнения с иллюзиями о древних греках и об их искусстве? К храму в Пестуме Гёте пришлось, например, какое–то время привыкать. Во время своего первого посещения (ИП, 23 марта 1787 г.) он нашел «эти обрубленные конусы тесно сдавленных колонн […] докучными, даже устрашающими». Лишь когда он вновь увидел его в мае, теперь уже не таким непод–489

готовленным, этот же храм явил ему «самое сильное впечатление, которое я, во всей его полноте, увезу с собой на север» (ИП, 17 мая 1787 г.). Но и Винкельман, Гейнзе, Шиллер, Гёльдерлин, в своих произведениях мечтавшие о Греции, сами так и не ступили на почву этой страны сияющего прошлого. До 1900 года лишь Эмануэль Гейбель оказался единственным известным немецким поэтом, кто побывал в Греции! Прочие лишь упивались мечтами о ней — и оставались в Италии. А Шиллер не побывал и там.

А с кем, помимо завязавшихся дружеских отношений и бесчисленных знакомств, связывали поэта в Италии узы любви? В популярных изданиях авторы делают вид, будто об этом великом любовнике можно и нужно написать самую увлекательную главу его жизни в Риме — достаточно якобы лишь транспонировать длинные строки «Римских элегий» в эффектную эротическую историю, где прекрасной наперсницей была бы Фаустина, а сам поэт — счастливым любовником: «Было не раз, что, стихи сочиняя в объятьях у милой, / Мерный гекзаметра счет пальцами на позвонках / Тихо отстукивал я» 1. В действительности же нам не известно ничего определенного о любовных приключениях Гёте в Италии. «Erotica romana», как изначально назывались «Римские элегии», поэт сочинял с осени 1788 до весны 1790 года, уже после возвращения из Рима. Пусть они даже столь живо вызывают ощущение, будто их античным размером верно воспроизведено недавнее прошлое, но все же приходится настаивать на том, что это — поэтическое произведение, и потому нельзя сделать на его основании вывода о реалиях жизни Гёте в Риме. Образцы этих стихов — творения искусства. Какой именно интимный опыт поэта, который, кстати, уже летом 1788 года встретил Кристиану Вульпиус, отразился во множестве этих эротических элегий, можно лишь оставить воображению их читателя. Несколько намеков можно найти в письмах Гёте Карлу Августу, который осенью 1787 года участвовал в походе Пруссии в Голландию и которому Гёте, пожелав «счастья у женщин, в котором у Вас никогда не было недостатка», 29 декабря 1787 года повествовал о «канцелярии любви» в Риме нижеследующее:

1 Перевод Н. Вольпина (1, 186).

490

«Славный божок любви препроводил меня в злосчастный уголок. Публичные девицы здесь так же небезопасны, как и повсюду. Девицы незамужние здесь целомудреннее, чем где бы то ни было, они не позволяют к себе прикоснуться и тут же спрашивают, если ведешь себя с ними прилично: «E che concluderemo?» 1 Потому что либо надо на них жениться, либо выдать их замуж, и стоит им лишь заполучить мужчину, как тут же споют и мессу. Можно почти что сказать, что все замужние женщины готовы услужить тому, кто желает сохранить семью. Все это весьма, конечно, зловредные условия, и лакомиться можно лишь у тех, кто сам небезопасен, как и публичные девицы. Но что касается души, такого в терминологии местной канцелярии любви и в помине нет».

В этих условиях, писал он дальше, можно «понять и то особое явление, которое нигде, кроме как здесь, я не наблюдал, — это любовь между мужчинами». Однако эту тему, считал Гёте, стоит оставить до той поры, когда возможно будет обсудить все в личной беседе.

Письмо, написанное несколько позже, получилось более откровенным. В Голландии с герцогом, при всем его везении на женщин, приключилась неприятная история. При первом известии о его болезни Гёте был «достаточно добродушно настроен», чтобы «подумать о геморрое, и понимаю, конечно же, что по соседству пострадали тоже» (16 февраля 1788 г.). В письме, посланном в Майнц, где Карл Август пребывал некоторое время, вплоть до выздоровления, он рассказал о собственном опыте. Процитируем эти строки безо всякого комментария: