Гёте. Жизнь и творчество. Т. I. Половина жизни - Карл Отто Конради

Знать заранее, что в издание войдут и незавершенные сочинения, было не слишком–то привлекательно для потенциальных читателей, коих еще следовало найти. От Гёте же это потребовало продолжительного напряжения творческих сил, поскольку понадобилось заполнить все обещанные восемь томов, да еще выдерживая по возможности сроки. «Эгмонт, незавершен–476

ная трагедия», «Тассо, два действия», «Фауст, фрагмент» — вот что значилось в том объявлении. Для читающей публики Гёте, как и прежде, оставался автором «Гёца» и «Вертера», возможно, еще «Клавиго» и «Стеллы»; свой поэтический авторитет он снискал этими своими юношескими произведениями, привлекшими к нему всеобщее внимание. (Гляйм в письме Гердеру от 23 сентября 1787 года писал о нем как о «Гёце Берлихингене из Рима».)

На целых десять лет он практически исчез с литературной сцены. Разве дальше так могло продолжаться? Разве не пристало ему обратить на себя внимание новыми произведениями, если он желал, чтобы впредь относились к нему всерьез как к писателю? Как только договоренность с Гёшеном была достигнута, она сама по себе тяготила его — и вместе с тем подстегивала. И еще усугубляла раздумья о смысле собственного существования. В письмах он то и дело заговаривает об этом обязательстве, взятом на себя. В этом смысле бегство в итальянское уединение также должно было способствовать завершению восьмитомного издания «Сочинений»; он даже заручился помощью Гердера, который вызвался прочитать корректурные листы. Но все–таки Гёте пришлось позже смириться, что никак не удается завершить издание к сроку, который наметили они с издателем. Последний том смог выйти в свет лишь в 1790 году, но «Фауст» и там еще оставался фрагментом.

В чем же заключалось «второе рождение», что составляло суть «обновленной жизни» — это путешествовавший по Италии поэт, а впоследствии автор собственной биографии все снова и снова пытался облечь в слова, и все же он понимал, что многое способен выразить лишь описательно, а не впрямую. Поначалу важнее всего было открыть душу внешним воздействиям, чтобы возникло «чистое впечатление». «Я должен прежде развить свой глаз, приучиться видеть» (ДП, 17 сентября 1786 г.).

«Меня волнуют теперь одни лишь чувственные впечатления, какие не даст ни одна книга, ни одна картина, чтобы вновь проникнуться интересом к окружающему миру и попытаться применить свое умение наблюдать и чтобы понять также, сколь далеко продвинусь я в своих познаниях и науках, насколько взор мой ясен, чист и светел и так ли это; что способен я

477

ухватить быстро и удастся ли вновь разгладить складки, отпечатавшиеся и образовавшиеся в моей душе» (ДП, 11 сентября 1786 г.).

Странно: вот 30 сентября 1786 года в «Дневнике путешествия» он распознает «бунт, который я предвидел и который происходит сейчас во мне» (слово «бунт» в «Итальянском путешествии» он вовсе опустил), а еще незадолго до того (25 сентября) он выражал радость в связи с тем, «что ни одному из своих прежних основных представлений я не изменил, ни от одного не отошел — все лишь делается более определенным, развивается и растет мне навстречу». А в Риме, спустя четыре месяца, неожиданное признание: он вообще еще не понимает, что именно с ним творится: «Слишком много подступает жизненных впечатлений, пусть превращение свершится само по себе, нельзя больше цепляться за прежние представления, а все же не выразишь, в чем заключаются более просвещенные взгляды» (в письме Шарлотте фон Штейн от 17 января 1787 г.).

Упоминание о «прежних представлениях», которым он не изменил, вполне объяснимо. Скорее всего, он имел в виду то, что в природе, искусстве и жизни существуют великие закономерности и их можно было обнаружить. Однако ссылка на прежние основополагающие представления была вспомогательным доводом, которым Гёте хотел связать между собой все то, что уже едва ли согласовывалось. Вероятно, он думал о своем старом представлении, что законы природы сохраняют свою действенность и в искусстве и что художник должен стремиться творить сообразно извечно создающей, творящей, великой природе. Но что именно принимал он теперь за выражение правды природы в искусстве — да, это было совсем иное по сравнению с тем, что виделось ему, некогда восхвалявшему архитектуру Страсбургского собора, сочинявшему гимны «Бури и натиска», «Гёца» и «Вертера». Что прежде приводило его в восторг, теперь не оправдывало той пренебрежительной оценки, которую сменяло восхищение при виде «великолепного архитектурного образца» — обломка перекрытия одного античного храма: […]» это, конечно, ничего общего не имеет с нашими готическими украшениями — нахохленными святыми на консолях, взгроможденных одна над другой, с нашими колоннами, смахивающими на курительные трубки, с остроконечными башенками и зубчатыми цветочными гирляндами, — от них я, слава богу, избавился на веки вечные!»

478

(ИП, 8 октября 1786 г.). Правда, все это уже в интерпретации «Итальянского путешествия». Однако и задним числом это тем явственнее обозначает изменение прежних вкусов, которое окончательно совершилось у Гёте в Италии и которое ему впоследствии не раз приходилось защищать.

В кризисной ситуации осени 1786 года Гёте многое в полном смысле слова поставил под вопрос. Безнадежно даже пытаться в целях краткой интерпретации сгладить все сложные перемены направления этого ума, претерпевавшего столь сложный кризис. Разве не означало, что он полностью готов отказаться от творческой деятельности, когда в Венеции 5 октября 1786 года он записал поразительную мысль, что эпоха прекрасного прошла, потому что на повестке дня оказалось нечто иное? «В этом путешествии, как я надеюсь, мне удастся добиться покоя у себя в душе благодаря прекрасным искусствам, запечатлеть прямо там, в душе своей, его священный образ и сохранить это, чтобы тихо наслаждаться им. Но потом надо обратиться к ремесленникам и, когда вернусь домой, изучать химию и механику. Ведь эпоха прекрасного уже прошла, лишь нужда и строгие требования дня заполняют наше существование». А вслед за тем он многие месяцы отдавал всего себя изучению искусств, желая постичь великое, истинное, прекрасное! Правда, Вильгельма Мейстера, историю которого он тогда прервал, Гёте через много лет заставил искать цель своей жизни уже вне нарочитого мира театра: чтобы герой соответствовал требованиям дня, ему пришлось стать врачом.

Выводы, которые сделал «беглец с севера», можно оценить по тому, что было написано в годы жизни в Италии и вслед за тем. Мы привыкли обращаться к «Итальянскому путешествию», если желаем ознакомиться с теми впечатлениями и представлениями, которые были у него связаны с Италией. Для нас «итальянский Гёте» — это Гёте «Итальянского путешествия». Но для его современников все было иначе, поскольку это грандиозное отображение собственной жизни вышло в свет лишь в 1816—1817 годах, а с добавлением «Второго пребывания в Риме» — лишь в 1829 году. Поскольку Гёте все же привлекал к своей работе и перерабатывал много оригинальных документов, которые потом, правда, уничтожил, вполне оправданно постоянное обращение к позднему «Итальянскому путешествию», когда мы пытаемся осознать, в чем состоят «итальянские» достижения, каковы родившие–479