Тайны Кремля - Юрий Жуков

«Как известно, советские руководители свой призыв к мирному урегулированию международных проблем не связывают ни с какими предварительными требованиями к США или к другим странам, примкнувшим или не примкнувшим к англо-американскому блоку. Значит ли это, что у советской стороны нет никаких претензий? Конечно, не значит. Несмотря на это, советские руководители будут приветствовать любой шаг правительства США или правительства любой другой страны, если это будет направлено на дружественное урегулирование спорных вопросов. Это свидетельствует о готовности советской стороны к серьезному деловому обсуждению соответствующих проблем как путем прямых переговоров, так и, в необходимых случаях, в рамках ООН».

Своеобразным подведением первых итогов обмена мнений о возможности и путях достижения разрядки стало выступление Черчилля в палате общин 11 мая. В отличие от Эйзенхауэра, премьер Великобритании избегал пропагандистской риторики, выдвижения явно неприемлемых для СССР требований. В то же время сразу же обозначил рамки и темы возможных переговоров. Главным сделал заключение мира в Корее, оговорив при том, что «в данный момент я был бы весьма доволен даже перемирием или прекращением огня». На столь же реалистических позициях он остался и при оценке перспектив решения европейских проблем.

«Каким бы сильным ни было наше желание достигнуть дружественного урегулирования с Советской Россией, — твердо заявил Черчилль, — или даже лучшего модус вивенди, мы никоим образом не намерены отказаться от выполнения обязательств, которые мы взяли на себя по отношению к Западной Германии». Но вместе с тем продемонстрировал возможность компромисса даже и тут: «Я не верю, что серьезнейшая проблема совмещения безопасности России со свободой и безопасностью Западной Европы неразрешима».

Столь же прагматично подошел британский премьер и к самому поиску сближения с СССР. «Было бы ошибкой, — признал он, — пытаться сделать слишком подробные наметки и ожидать, что серьезные кардинальные вопросы, разобщающие коммунистическую и некоммунистическую части мира, могут быть урегулированы одним махом, при помощи одного всеобъемлющего мира… Не следует пренебрегать решением отдельных проблем по частям». «Я очень хочу, — добавил Черчилль, — чтобы ничто в изложении внешней политики держав НАТО не помешало и не лишило силы то, что, быть может, является глубоким изменением чувств русских. Мы все желаем, чтобы русский народ занял подобающее ему видное место в международных делах, не испытывая тревоги насчет своей безопасности». И как первый практический шаг для достижения общих целей, предложил созвать «без долгих отлагательств» «конференцию в самых высших сферах между ведущими державами»[799].

Несколько дней спустя столь неожиданное, но вместе с тем и многообещающее предложение Черчилля поддержали во Франции — в комиссии по иностранным делам Национального собрания.

Первая же реакция США последовала значительно позже, 21 мая. Эйзенхауэр, не без основания опасаясь усиления «бунта Европы» — сопротивления некоторых стран-участниц НАТО американскому плану вооружения ФРГ, высказал мнение, что в подобном вопросе торопиться нельзя. А для начала следует провести совещание лидеров лишь трех, западных держав, чтобы согласовать их позиции перед грядущей конференцией с советским руководителем.

Теперь становилось очевидным, что несмотря ни на что призыв СССР к переговорам, впервые — в декабре 1952 года — изложенный в воззвании и обращении Венского конгресса народов в защиту мира[800] медленно, но все же находит понимание и отклик. И его общая формулировка, позднее дословно повторенная Маленковым — «нет таких разногласий между государствами, которые не могли бы быть решены путем переговоров», и конкретные предложения — о прекращении войны в Корее, о встрече лидеров пяти великих держав, включая КНР. Потому-то, даже после весьма сдержанного заявления Эйзенхауэра, в «Правде» 24 мая опубликовали очередную обширную, на всю первую полосу, лишь по форме редакционную статью «К современному международному положению». Откровенно выражая взгляд Кремля, она по смыслу сводилась к одной четкой фразе: «Советский Союз всегда готов с полной серьезностью и добросовестностью рассмотреть любые предложения, направленные на обеспечение мира и возможно более широких экономических и культурных связей между государствами».

Это был однозначный ответ и на выступления Черчилля, Эйзенхауэра, и на любые решения трех лидеров, которым еще только предстояло собраться — в декабре, на Бермудских островах.

Тем временем без какой-либо задержки или промедления решался самый острый, самый болезненный для мирового сообщества вопрос — корейский. Еще 26 апреля в Паньмыньчжоне возобновились переговоры. Спустя всего месяц удалось максимально сблизить позиции обеих сторон, а потому уже 8 июня подписать соглашение об обмене военнопленными, и 27 июля — о перемирии.

Не дожидаясь саммита советское руководство начало форсировать разрешение и второй, столь же важной международной проблемы — германской. Ни в малейшей степени не отступая от прежней, изначальной позиции — создать единую, демократическую, вооруженную, но нейтральную Германию, из которой тотчас после подписания мирного договора будут выведены все оккупационные войска, начали кардинально менять форму присутствия там СССР. 29 мая ликвидировало Советскую контрольную комиссию, а главнокомандующего избавили от необходимости заниматься гражданскими делами. Эти вопросы передали в ведение В. С. Семенова, должность которого отныне стала называться не политический советник СКК, а верховный комиссар. Чуть позже, 5 июня, аналогичные меры провели и в Австрии, где, правда, спустя всего неделю И. И. Ильичева, верховного комиссара, возвели в ранг посла[801]. Наконец, 26 июня СССР официально объявил о досрочном освобождении и возвращении на родину немецких военнопленных[802].

По мере проведения в жизнь новой внешнеполитической доктрины, Молотов чувствовал себя все более уверенным и потому в середине апреля начал восстанавливать свои позиции в МИДе. Немалую роль в том сыграл отъезд Вышинского в Нью-Йорк, где ему предстояло представлять СССР в ООН — главного соперника не приходилось больше опасаться. За две недели Вячеславу Михайловичу удалось добиться многого. Отправки Малика послом в Лондон, утверждения возвращенного в Москву Громыко первым заместителем министра, а так и не уехавшего в Пекин В. В. Кузнецова — вторым. Избавления от ставшего вдруг ненужным В. Н. Павлова, бывшего переводчика Сталина, которого «спихнул» главным редактором издательства на иностранных языках. Замены посла в Париже А. П. Павлова на С. А. Виноградова, побывавшего вместе с Вячеславом Михайловичем в опале. Назначения на ключевые посты в МИДе, заведующими отделами, хорошо знакомых ему по совместной работе прежде А. А. Соболева (страны Америки), Н. Т. Федоренко (страны Дальнего Востока), Г. М. Пушкина (сначала страны Среднего и Ближнего Востока, а вскоре — 3-й европейский отдел), Г. Т. Зайцева (страны Среднего и Ближнего Востока)[803].

Тем временем начали происходить, все настойчивее заявляя о себе, серьезные сдвиги в идеологии.

Начиная с 6 марта 1953 года все материалы отечественных средств массовой информации в той или иной степени посвящались Сталину. Сообщали о его состоянии, потом о смерти. И о его величайшем значении в жизни СССР, советского народа, прогрессивного человечества. Всего мира. Искренние слова любви к Сталину находили руководители коммунистических и рабочих партий — Берут и Готвальд, Ракоши и Грозу, Мао и Ким, иные. Проникновенно писали о покойном вожде Эренбург и Твардовский, Фадеев и Симонов, многие, очень многие другие.

В те же дни все кинотеатры страны чуть ли непрерывно демонстрировали хронику, свидетельствовавшую о всеобщей скорби. Показывали многотысячные колонны людей, шедших к Дому союзов, чтобы отдать последний долг Сталину. Показывали многотысячные митинги, состоявшиеся в момент похорон во всех городах и селах страны. Всякий раз запечатлевали неподдельное горе, слезы на глазах…

И вдруг, как по мановению волшебной палочки, все изменилось. С 19 марта ни газеты, ни журналы больше не писали о Сталине. Контраст оказался столь сильным, что в адрес ЦК пошел поток писем студентов и рабочих, пенсионеров и военнослужащих, коммунистов и беспартийных, требовавших объяснить им странную метаморфозу. Развеять их недоумение, даже обиду. Но ЦК молчало. Вернее, продолжало тихо, но активно действовать, отнюдь не разглашая своих мотивов, целей. Скрывало их даже от партократии. От тех, кто оказался в полной растерянности и вынужден был лишь догадываться — куда повеял ветер.