7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

Тем временем Жан дю Белле напрасно проявлял всю гибкость своего ума и рассыпал цветы красноречия. Заручиться поддержкой кардиналов в деле английского короля ему не удалось. Он говорил хорошо, если верить Рабле, — лучше самого Цицерона, тем не менее брак короля Генриха VIII консистория все-таки не признала законным. И это вызвало тот самый раскол, который длится доныне[547]. Не принимая непосредственного участия в переговорах, Рабле, однако, присутствовал на том совещании, когда папа и священная коллегия обсуждали этот сам по себе несложный, но чреватый важными последствиями вопрос. Он им живо заинтересовался: современные события возбуждали его любопытство не меньше, чем греческие, римские и еврейские древности.

Пятнадцатого апреля посольство было уже в Лионе. Рабле издал здесь топографический труд Марлиани с латинским посланием епископу Жану дю Белле, в котором он в самых изысканных выражениях благодарит своего хозяина и покровителя.

«Чего я больше всего желал с тех пор, как составил себе некоторое представление об успехах изящной словесности, — пишет он в своем достойном Цицерона послании, — это объехать Италию и посетить главу мира — Рим. Благодаря твоей несказанной доброте желание мое исполнилось, и мало того, что я был в Италии, что уже само по себе драгоценно, но я был там вместе с тобой, ученейшим из людей, когда-либо живших в подлунном мире, и самым великодушным, за что я еще не воздал тебе достойной хвалы. Да, мне дороже видеть тебя в Риме, чем видеть самый Рим.

Видеть Рим — это счастье, которое может выпасть на долю всякого состоятельного человека, если только он не лишен рук и ног. Но какая радость видеть в Риме тебя, приветствуемого громом неслыханных рукоплесканий! Какая честь быть причастным к делам благородного посольства, во главе которого наш непобедимый король Франциск поставил тебя! Какое блаженство находиться возле тебя, когда ты произносишь речь перед священной коллегией о деле королевы английской!»

Жан дю Белле снова отправился в Италию в июле 1535 года, а вместе с ним и Франсуа Рабле. 18 июля они были в Карманьоле, 22-го — в Ферраре. Здесь посол прибегнул к помощи своего лекаря; он чувствовал недомогание, и езда на почтовых, по его словам, сильно утомляла его. Во Флоренции, где им пришлось остановиться, мэтр Франсуа и премилая компания его любознательных спутников любовались живописным местоположением города, архитектурой собора, величественными храмами и дворцами. Они наперебой выражали свой восторг по поводу всего этого великолепия, так что амьенский монах Бернар Обжор в запальчивости и раздражении наконец воскликнул:

— Не понимаю, какого дьявола вы все здесь так хвалите! Я осмотрел город с не меньшим вниманием, чем вы, да и зрение у меня не хуже вашего. И что же? Красивые дома, только и всего! Но, да будут мне свидетелями сам бог и святой Бернар, мой покровитель, я еще не видел ни одной харчевни, а ведь я все как есть высмотрел и выглядел… Ходим, ходим мы тут с вами, осматриваем, осматриваем, а в Амьене мы прошли бы втрое, вчетверо меньше, и я бы уже вам показал около пятнадцати старых, аппетитно пахнущих харчевен. Не понимаю, что за удовольствие глазеть возле башни на львов и тигров или на дикобразов и страусов во дворце Строцци. Честное слово, други мои, я предпочел бы увидеть хорошего, жирного гусенка на вертеле. Вы говорите, этот порфир и мрамор прекрасны? Не спорю, но, на мой вкус, амьенские пирожки лучше. Вы говорите, эти античные статуи изваяны превосходно? Верю вам на слово, но, клянусь святым Фереолем Аббевильским, наши девчонки в тысячу раз милее.

Стоит ли указывать, что это дословная цитата из Рабле? Не думайте, что брат Бернар Обжор толкует о мраморных львах и тиграх, — нет, он имеет в виду животных из княжеского зверинца. Итальянские вельможи держали диких зверей в своих дворцах. На рисунке Джованни Беллини, хранящемся в Лувре, изображены хищники, сидящие на цепи в подвалах роскошного дворца эпохи Возрождения.

К середине августа Жан дю Белле прибыл в Рим, и здесь его посвятили в кардиналы. Несмотря на обилие важных и трудных дел, он все же находил время для поисков древностей. Он купил виноградник близ Сан-Лоренцо и Палисперна, между Виминальским и Эсквилинским холмами, чтобы произвести там раскопки. Один римский кардинал подарил ему прекрасный античный пест. Но этот подарок, сделанный иностранцу, вызвал в Риме такую бурю негодования, что дю Белле вынужден был вернуть пест смотрителю Капитолия.

В то время, как и теперь, дворцы Вечного Города были украшены обломками античного мрамора, бронзы, яшмы, порфира. Вельможи ставили их у себя во дворце, в саду, на крыльце, у входа в залы. Юный француз Андре Теве (впоследствии — известный космограф), приехавший в Рим, когда там находилось посольство Жана дю Белле, бродил по городу, жадным и восхищенным взором впиваясь в скульптуры. И вот однажды, когда любопытство завлекло его во двор, а потом и в сады одного вельможи и он углубился в созерцание руин славного прошлого, слуги, дурно истолковав причину его появления в чужом доме, приняли его за шпиона. Дело могло принять для юного Теве дурной оборот, если бы в разговоре с хозяином он не сослался на Рабле. Тот обрисовал его вельможе как страстного путешественника и любителя древностей. С этого дня перед соотечественником Рабле открылись двери всех римских домов. Один этот факт показывает, каким влиянием пользовался лекарь кардинала дю Белле среди итальянской знати.

Рабле посещал в Вечном Городе духовных лиц, приезжавших с Востока. Епископ Керамский дал ему несколько уроков арабского языка; злоупотребляя доверчивостью своего ученика, не отличавшегося, впрочем, особой наивностью, он старался убедить его в том, что шум нильских водопадов слышен на расстоянии более чем трехдневного пути, то есть примерно на таком же расстоянии, как от Парижа до Тура.

В мире духовенства Рабле не занимал определенного положения. Из боязни «нечистой силы», как он выражался, а вернее, чтобы извлекать как можно больше пользы из своих знатных покровителей, он подал папе прошение pro apostasia[548]. В нем он, признав, что оставил монастырь и скитался по свету, испрашивает у святейшего владыки полного и окончательного отпущения грехов, а также позволения вновь стать бенедиктинцем, вернуться в тот монастырь бенедиктинского ордена, где бы его охотно приняли, и с разрешения своих духовных начальников и единственно из любви к ближнему, а не ради наживы, заняться лечебной практикой, ибо, по его словам, он имеет степени бакалавра, лиценциата и доктора медицины; при этом заниматься медициной он намерен в пределах, предусмотренных для монахов канонами, то есть не применяя железа и огня.

Заметим между прочим, что в то время у Рабле была лишь степень лиценциата, но не доктора медицины, хотя по своим знаниям и способностям он имел на нее полное право.

Просьба его была удовлетворена, о чем папа Павел III Фарнезе объявлял ему в своем послании от 17 января 1536 года — второго года его понтификата. Послание составлено в самых лестных для Рабле выражениях:

«Принимая в рассуждение твое усердие в религии, науке и литературе, твою примерную жизнь и поведение, все твои заслуги и добродетели, мы, тронутые твоими мольбами, отпускаем тебе грехи…» и т. д.

Этот текст ни в коем случае не следует рассматривать как выражение истинного отношения его святейшества к автору «Пантагрюэля». Это обычный канцелярский стиль. Более ощутительным, чем признание его заслуг и добродетелей, для брата Франсуа должно было быть то, что папа, против обыкновения, бесплатно и безвозмездно предоставил ему право составлять индульгенции. На его счет относилось лишь снятие и засвидетельствование копии, то есть, как непочтительно выражался сам Рабле, мзда референдариям, поверенным и прочим подобным бумагомаракам.

В Риме Рабле вел переписку с любезным епископом Майезейским, Жофруа д'Этисаком, — от нее сохранилось несколько писем. 29 ноября 1535 года он извещал епископа о том, что посылает ему для его сада в Лигюже лучших неаполитанских семян, какие его святейшество сажает в своем недоступном для посторонних саду в Бельведере. Он посылает ему также бедренца. Других лекарственных растений он не присоединяет к этому потому, что считает их слишком грубыми и менее полезными для желудка, чем те, которые можно найти в Лигюже. Трогательно это настойчивое желание мэтра Франсуа украсить сады, в которых он, бедный монах, гулял когда-то, и снабдить овощами того, за чьим столом он сидел и у кого он скрывался от преследования «нечистой силы». Он дает советы, когда лучше сажать посланные семена и как ухаживать за растениями. Он предлагает послать также александрийских гвоздик, особые виды фиалок и еще одной травы, при помощи которой итальянцы освежают летом свои комнаты и которая у них называется belvedere. «Но, — прибавляет он, — это скорей для госпожи д'Этисак». Он имеет в виду юную Анну де Дайон, жену племянника епископа, Луи д'Этисака. За это он просит несколько экю. Посол французского короля жил очень бедно. Легко себе представить, что лекарь посла жил еще бедней. Рабле вечно сидел без денег — это был его недуг, и те чувства, какими он в связи с этим наделяет Панурга, он испытал сам. Он охотно обращается с денежными просьбами к сильным мира сего, считая, что этим он им же оказывает честь.