Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Да и кто в Европе, высказывает он, может сомневаться в подобном результате? Даже англичане сожалеют о войне, ибо предвидят “несчастье для России и, быть может, наихудшее несчастье”, т. е. переворот. Что же касается континентальной Европы, то она идет с нами, она следует за нашей звездой. Правда, русские хвастаются, что отняли у нас некоторых традиционных союзников. Говорят о мире, который они будто бы заключили с турками – и Наполеону, в сущности крайне недовольному и сильно заинтригованному этим договором, очень хотелось бы узнать, каковы его условия. Он подвергает Балашова правильному допросу, но тот уклоняется от ответов. Тогда он делает вид, что относится пренебрежительно к туркам и шведам – к этим жалким союзникам, не имеющим существенного значения. Вот увидят, продолжает он, что, лишь только счастье повернется в его сторону, они вернутся к нему, что они примкнут к победителю. Он говорит, что прекрасно знает, что у него стараются похитить, переманить его немецких союзников; его войска перехватили письмо, написанное одним принцем – родственником русской императорской семьи, в котором подговаривают пруссаков к дезертирству. Жалкие способы, разве так должны действовать императоры? Пусть государи ведут войну – это их право: но, по крайней мере, они должны влагать в свои войны подобающие этим великим турнирам благородство и величие души. Впрочем, чего надеются достигнуть подобными приемами? Только того, что избавят его армию от “нескольких бездельников”; что отнимут у него несколько сот солдат. Но ведь у него их 550000 – да, 550000 полностью – против 200000 русских. “Скажите императору Александру, что я даю ему мое честное слово, что у меня по ту сторону Вислы 550 000 человек”.

Проделав этот выпад, он смягчается, меняет тон, и легко, почти небрежно, подходит к тому, к чему хотел придти. Вывод, который должны были сделать из его слов, из того, чего он не договаривал и на что намекал, был тот, что император Александр может быть уверен, что будет побит; что он окружен опасностями, что ему остается только один выход: как можно скорее прекратить борьбу и покориться его воле. Что же касается его, то он будет воевать, ибо его вынуждают к этому; но что от этого он не сделается ни более воинственным, ни более озлобленным; что “он ничего не имеет ни против переговоров, ни против мира”. Конечно, пусть не обращаются к нему с требованиями об эвакуации Вильны или об отступлении его армии. На подобные условия нельзя смотреть серьезно. Но если император Александр пожелает дать себе отчет о существующем положении и решится на надлежащие жертвы, то всякий, кто бы ни явился от него, будет желанным гостем. Может быть, он захочет вернуть графа Лористона, чтобы всегда иметь под рукой человека, с которым можно было бы начать переговоры? – Ему нужно сделать только знак, и прежний посланник снова поедет в Петербург. Может быть, он хочет теперь же установить условия войны – так, чтобы сохранить требования гуманности и цивилизации, заключить договор на самых любезных основах, поставить в лучшие условия раненых и пленных? – Наполеон готов вести эти переговоры параллельно с враждебными действиями, – и здесь-то все более обнаруживается его сокровенная мысль. Его главное желание – не прерывать сношений с Александром, сохранить возможность в свое время снова завладеть им и, уже покорного и раскаявшегося, снова привлечь к себе. Поэтому он начинает говорить о царе с сожалением, как о заблудшем друге, к которому, невзирая ни на что, в глубине души, относятся снисходительно и с которым желают снова сойтись. Затем, выложив во время разговора все эти мысли, не настаивая, однако, на них и предоставляя своему противнику заботу уловить их и воспользоваться ими, он с удивительной развязностью заговорил о безразличных вещах.

Он расспрашивает Балашова о русском дворе, справляется о канцлере. “Говорят, граф Румянцев болен? У него был удар?.. Скажите, пожалуйста, отчего удалили... того, который состоял у вас в Государственном Совете... Как его фамилия? Спи... Спер...” Он намекал на Сперанского, но у него не было памяти на фамилии, и к тому же ему нравилось искажать их. Он хочет знать, за что попал в опалу человек, которого он когда-то видел в Эрфурте. Он с видимым удовольствием из простого любопытства задает подобные вопросы, как будто его прекрасное положение, его спокойное, уверенное настроение позволяют ему развлечься болтовней. В заключение, совсем развеселившись и сделавшись приятным, он завершил разговор следующими, более чем любезными словами: “Не хочу далее злоупотреблять вашим временем, генерал. В течение дня я приготовлю вам письмо к императору Александру”.

V

В семь часов вечера Балашов был приглашен на обед к Его Величеству. Кроме него приглашенными были: Бертье, Дюрок, Бессьер и Коленкур. Коленкур получил приглашение вне правил и был немного удивлен этим, ибо с некоторых пор его повелитель не баловал его подобными милостями. Само собой разумеется, что во время обеда главным образом говорил и направлял разговор император; но он снова сделался надменным, своенравным и задорным. Говоря с собеседником не с глазу на глаз, а перед целой аудиторией, он имел в виду убедить не его одного, а подействовать на определенное количество лиц. Его очевидной целью было поставить Балашова в затруднительное положение и смутить его при свидетелях неожиданными вопросами. Можно было думать, что в его лице он хотел смутить и унизить Россию. На его счастье, он имел дело с противником, которого трудно было сконфузить; он столкнулся с патриотом, обладающим живым умом и редкой находчивостью. В происшедшем словесном состязании его противник мужественно оспаривал у него победу.

В начале разговора Наполеон принял откровенно-дружеский и добродушно-насмешливый тон. Он коснулся самых игривых предметов, как будто находил нужным дать отдых своему уму после дневных занятий. Он намекнул на частную жизнь Александра, на его успехи у женщин, на его любовные похождения, которые, по-видимому, поглощали его даже в то время, когда наши войска переходили границу.

– “Правда ли, – спросил он, – что в Вильне император Александр каждый день пил чай у местной красавицы?” И, повернувшись к стоявшему за его креслом дежурному камергеру Тюренню, спросил:. “Как вы называете ее, Тюреннь?”.

– “Сулистровска, Государь”, – ответил камергер, на обязанности которого лежало иметь точные сведения об этих предметах.

– “Да, Сулистровска”. – И Наполеон вопросительно взглянул на Балашова.

– “Государь, – ответил Балашов, – император Александр всегда любезен с дамами, но в Вильне я видел, что он был занят совсем другим делом”.